Инерция страха. Социализм и тоталитаризм

Турчин Валентин

Определяя социализм как религию интеграции, я стоял на позиции описательной, а не нормативной. Я пытался лишь выя­вить ту общую основу, которая роднит различные социалисти­ческие течения и придает им жизненность. Но это не значит, что я вообще не намерен становиться на нормативные позиции, то есть высказывать свои суждения о том, каким должен быть социализм. Я намерен. Можно даже сказать, что я намерен проповедовать определенную религию или определенную фор­му религии. И эта религия будет тесно связана с наукой, неот­делима от нее, подобно тому как монотеистические религии неотделимы от языка, содержащего абстрактные понятия. Ирония Камю — как по поводу моды на "Святых Павлов", так и по поводу "просвещающей силы науки" — меня не тро­гает- Я не вижу, почему проповедь новой религии должна рас­сматриваться как более претенциозное дело, чем провозглаше­ние новой научной теории. В конце концов, религий существу­ет столько же, сколько людей. Человек, пытаясь ответить

на вопрос, зачем он живет, приходит к выводам, которые могут быть по меньшей мере столь же интересны для его собратьев, как выводы о движении планет или строении тела насекомых. Тот факт, что его выводы имеют нормативный характер, не сви­детельствует о нескромности: ведь таков характер предмета, с которым имеет дело религия. А наука и в самом деле обла­дает огромной просвещающей силой, хотя она никогда не пре­тендовала на то, чтобы заменить собою полицию.

В свете сказанного, я делаю нормативный вывод: религия должна основываться на предельно абстрактных формулиров­ках, связанных с Высшей Целью. Мое описательное определе­ние социализма опирается на никак не конкретизированное понятие интеграции человечества и, следовательно, удовлетво­ряет этому требованию. Оно очень широко и включает, в частности, варварские формы социализма. Я буду строить норматив путем сужения этого определения. Но сужение не есть полная конкретизация. Постоянная часть религии должна сохранить предельно абстрактную формулировку, выраженную в понятиях, взятых из науки и трансформирующихся по мере развития науки. Такую религию можно назвать трансцендентной. Она является естественным продолжением метафизически

трансцендентных религий в обществе, принявшем критическое научное мировоззрение. Если воспользоваться метафорой Камю, такая религия не "горизонтальна", а "вертикальна", направле­на ввысь: ее идеалы, вызывающие религиозное чувство, лежат не в сфере непосредственно окружающих нас явлений, а в абстракциях высокого уровня. Замена метафизической транс­цендентности на подлежащую критическому анализу трансцендентную абстрактность — неизбежный результат вторжения в область религии философии современного ученого.

Знание и воля

Я приведу еще одну выдержку из Камю. Сравнивая реальность сталинской империи с предсказаниями марксизма, он пишет:

"Как мог так называемый научный социализм до такой степени противоречить фактам? Ответ прост: он не был научным. Напротив, его поражение явилось результатом его весьма сомнительного метода, претендовавшего на то, чтобы быть одновременно детерминистическим и пророческим, диалектическим и догматическим... Задачей исторического материализма может быть только критическое исследование современного общества; оставаясь в рамках научного метода, он может приводить лишь к некоторым предположениям об обществе будущего. Не потому ли важнейший труд Маркса называется "Капитал", а не "революция"? Маркс и марксисты ударились в предсказание будущего, в пророчества о неизбежной победе коммунизма в ущерб своим собственным постулатам и научному методу... Марксизм не научен: в лучшем случае он обладает научными предрассудками. В нем ярко проявилось глубокое различие между научной логикой, этим плодотворным инструментом исследования, мысли и даже восстания, и исторической логикой, которую изобрела немецкая идеология путем отрицания всех принципов. Историческая логика — это не та логика, которая может, в рамках своих собственных функций, выносить сужде­ние о мире. Претендуя на суждение о событиях, она в действи­тельности определяет их, выступая как явление воспитывающее и всепобеждающее... Эта псевдологика в конце концов отождествляет себя с хитростью и стратегией, стремясь к созданию идеологической империи. Какую роль может играть наука в этой концепции? Ничто не лишено в такой степени тенденции к завоеванию, как рассудок. Историю не делают со щепетиль­ностью, требуемой наукой; можно даже сказать, что с того мо­мента, как мы решаем действовать с научной объективностью, мы обречены на безуспешность попыток делать историю. Рас­судок не проповедует, а если он проповедует, то это не рассу­док".¹²

Соглашаясь с Камю относительно противоречия между пророческой и научной компонентами марксизма, я решительно не согласен с ним по вопросу о роли рассудка и науки в истории. Камю, с моей точки зрения, неправильно проводит разделительную линию между элементами, подлежащими разделению. Немецкая историческая логика предстает у него безусловным злом, которое он противопоставляет научной логике. Действительными же элементами, глубоко отличными по своей природе и функции, которые надо выделить и противопоставить, являются элемент знания и элемент воли. Под научной логикой понимают первый элемент, взятый в его чистом виде. Научное исследование должно быть непредвзятым, бесстрастным: если исследователь ставит своей целью прийти к определенным выводам, то грош цена такому исследованию. Второй элемент — чистое, ни на чем не основанное и никак не оправдываемое волеизъявление. Этот элемент

можно назвать иррациональным, он выпадает из сферы действия рассудка, логического рассуждения.

Несколько слов о терминах "рассудок" и "разум". Франко-английское слово raison-reason, которое использует Камю в приведенном отрывке, трудно для перевода на русский язык. Я переводил его здесь то как "логика", то как "рассудок". В других случаях его переводят как "разум". В русском языке слово "разум", в отличие от слова "рассудок" явно включает в себя волевую компоненту. Если бы одну из фраз Камю в при­веденном выше отрывке я перевел так: "Ничто не лишено в такой степени тенденции к завоеванию, как разум", то вряд ли хотя бы один русский согласился с этим утверждением. Заменив "разум" на "рассудок" и понимая под рассудком чистое знание о мире, наличие в мозгу каких-то моделей действительности без всякой примеси волевой компоненты, цели, я могу согласиться с этой фразой: она становится верной по определению.

Итак, мы будем разграничивать элементы знания и воли. Можем ли мы представить "историческую логику" немецкой идеологии (лучше всего выраженную, очевидно, Гегелем) как пол­ную противоположность научному методу? Это было бы несправедливо, ибо она содержит также и познавательный элемент. Но, конечно, и волевой элемент, элемент установки, оценки, она содержит в избытке. Этим и объясняется ее активная исто­рическая роль. Беда не в том, что немецкая идеология пыталась соединить волевой и познавательный элементы, а в том, что в ней Воля маскировалась под Знание. Из Гегеля маскировка Воли под Знание перекочевала в марксизм, я уже говорил об этом в первой части книги. Печальный результат этого трюка состоит в том, что элемент знания, науки оказывается в безнадежно трудном положении; потеряв свою беспристрастность, наука становится служанкой политики. Воля, замаскированная под Знание, — это волк в овечьей шкуре, который пробирается в овчарню и уничтожает овец. Пророческо-политический, то есть волевой, элемент в марксизме сожрал его научный элемент.

Но это вовсе не значит, что элементы воли и знания несовместимы в истории, исключают друг друга. Все мы знаем из своего жизненного опыта, что их удается, худо ли бедно, сов­мещать в личной жизни, так почему бы им не совмещаться и в истории? Не надо только маскировать одно под другое. После потрясения, вызванного в европейской культуре Первой мировой войной, стали модными иррационалистические и антирационалистические течения мысли. Все больше людей стали говорить о "разочаровании в силе разума", о "неспособности разума определять историю" и т.п. Ужасы гитлеризма и сталинизма явились, как полагают, подтверждением этих взглядов, которым и Камю, в частности, отдает дань. В своих теоретических основах эти течения опираются на принципиальное различие между знанием и волей, на иррациональность волевого акта. Но антирационалисты почему-то игнорируют тот факт, что тра­гические события 20-го века — результат не избытка разума, а его недостатка. Это не было столкновением между Академиями наук разных стран. Демагогия, приведшая к войнам, опиралась на психологию массового человека. Именно массовая психология, а не борьба воинственной аристократии стала определять внутреннюю и внешнюю политику в странах Европы. А массовую психологию человека 20-го века можно обвинить в чем угодно, но только не в чрезмерной роли рассудка и логики. Разум был оттеснен на задний план, и пока он не завоюет необходимых позиций (а мне кажется, что на это можно надеяться), рано судить о том, что он может и чего не может в истории.

Выдавая свою религию за научно обоснованную политику, Маркс, в сущности, совершал обман. (Конт был честнее: религию он называл религией.) Обман никогда не проходит безнаказанно: марксизм поплатился за него догматизацией. Хотя и неохотно, хотя и в неявной, непризнаваемой форме, марксизм вынужден был прибегнуть к тому самому способу соединения знания и воли, критика которого была лейтмотивом развития европейской науки. Этот способ — догматическая вера, он лежит в основе христианской религии. Соединение знания и воли достигается путем слияния этих элементов в понятие о Боге. Конкретные аспекты понятия о Боге отражаются в ряде догматов и священных текстов, которые предлагается принять как истины высшей инстанции, не подлежащие сомнению и обсуждению. Так как догматы содержат понятия о Добре и Зле, они являются, фактически, целевыми установками, направляющими нашу волю. Ибо мы называем добром то, к чему надо стре­миться, а злом — то, чего надо не допускать.

Для религии научной эпохи догматическая вера неприемлема. Соединение знания и воли необходимо, но они не должны сливаться в сплошную нечленораздельную массу. Они должны быть соединены в систему при четком различении между ними. И здесь, как и всюду, прогресс достигается путем метасистемного перехода! Элементом метасистемы в данном случае является наша способность постоянно разграничивать сферу знания и сферу воли.

Итак, мы можем сформулировать следующий важный вывод о различии между логической основой прежних религий и религии в эпоху критического мышления: