INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

де Мопассан Ги

«Спокойствие, — сказал я себе, — не надо волноваться! У меня жар, и я сомнамбула. Всего-навсего».

Я попытался пожать плечами: какая-то непонятная тяжесть помешала мне.

И тут откуда-то снизу, из чащи печального леса с жутким отрывистым клекотом в воздух поднялась вереница орланов и, громко хлопая крыльями, пролетела над моей головой. Они летели в сторону дома священника и видневшейся вдали колокольни: ветер донес до меня их печальные крики. Честное слово, я испугался. Почему? Возможно, когда-нибудь кто-нибудь объяснит мне это! Я бывал под обстрелом, моя шпага не раз скрещивалась со шпагой противника; нервы мои закалены, быть может, лучше, нежели нервы самых бесстрастных флегматиков; однако я со всем смирением утверждаю, что тут я испугался — испугался по-настоящему.

Отчего даже несколько вырос в собственных глазах. Вольно же тем, кто не страшится подобных вещей.

Итак, закрыв глаза, бросив поводья и судорожно вцепившись в конскую гриву, я молча вонзил шпоры в бока несчастного животного; за моей спиной по воздуху развевался плащ; я чувствовал, что лошадь моя мчится изо всех сил: она летела во весь опор. Время от времени я что-то глухо кричал ей в ухо, тем самым невольно передавая ей свой суеверный ужас, от которого я, сам того не замечая, дрожал всю дорогу. Таким образом, мы меньше чем за полчаса долетели до города. От стука копыт по мостовой предместья я поднял голову — и вздохнул свободно!

Наконец-то дома! Освещенные окна лавок! В окнах силуэты людей! Кругом прохожие!.. Я выбрался из царства кошмаров!

В гостинице я устроился перед жарко пылавшим огнем. Болтовня ломовых извозчиков привела меня в состояние, близкое к экстазу. Покинув владения Смерти, я сквозь растопыренные пальцы смотрел на огонь. Осушил стакан рому. Вновь обрел уверенность в себе.

Я чувствовал, что вернулся в реальную жизнь.

Мне даже стало немножко стыдно за свою панику.

А как же мне стало спокойно, когда я исполнил поручение аббата Мокомба! С какой светлой улыбкой смотрел я на черный плащ, передавая его хозяину гостиницы! Галлюцинации рассеялись. Я охотно был готов изобразить из себя, как говорит Рабле, «веселого малого».

Плащ, о котором шла речь, не показался мне ни необычным, ни особенным, — не считая того, что он был очень стар и во многих местах чрезвычайно тщательно зачинен, заштопан и залатан. Несомненно, беспредельное милосердие побуждало аббата Мокомба раздавать в качестве милостыни деньги, необходимые для покупки нового плаща: по крайней мере, я объяснял это так.

— Все будет сделано наилучшим образом! — сказал хозяин гостиницы. — Мальчик сейчас отправляется в деревню: он уже собрался уходить; еще до десяти часов он доставит плащ господину Мокомбу.

Час спустя я уже сидел в вагоне, положив ноги на грелку, закутавшись в свой вновь обретенный дорожный плащ, раскуривая дорогую сигару и слушая свист паровозного гудка, я говорил себе:

«Решительно, этот гудок нравится мне гораздо больше, чем крики сов».

Должен признаться, я немного сожалел, что пообещал аббату вернуться.

И вот я заснул крепким сном, полностью выкинув из головы те события, которые отныне рассматривал как случайные совпадения.

Мне пришлось провести шесть дней в Шартре, чтобы сверить кое-какие документы, которые впоследствии способствовали благоприятному исходу нашей тяжбы.

Наконец, одурев от писанины и крючкотворства, в полном упадке сил я вернулся в Париж — вечером, ровно через семь дней после своего отъезда к аббату.

Я отправился прямо к себе домой, куда и прибыл около девяти часов. Войдя, я увидел в гостиной отца. Он сидел возле круглого одноногого столика, на котором стояла лампа. В руке он держал распечатанное письмо.

После обмена приветствиями отец сказал:

— Уверен, ты даже не подозреваешь, какую новость я узнал из этого письма! Наш добрый старый аббат Мокомб умер после твоего отъезда.

Эти слова повергли меня в состояние шока.

— Что? — пролепетал я.

— Да, умер, — позавчера, около полуночи, то есть через три дня после твоего отъезда — от простуды, подхваченной на проселочной дороге. Это письмо от старой Нанон. Бедная женщина, похоже, совсем потеряла голову, она дважды пишет одну и ту же фразу… очень странную… о каком-то плаще… Но читай же сам!

Он протянул мне письмо, в котором действительно сообщалось о смерти старого священника — и я прочел эти простые строки:

«Он очень хотел, — и об этом были его последние слова, — чтобы после смерти его похоронили

в плаще, который он привез из своего паломничества в Святую землю и который покрывалгробницу».

Перевод Е. Морозовой

Вера

Впервые напечатано в мае 1874 года в журнале «Семэн паризьен», вошло в сборник «Жестокие рассказы» (1883). Сюжет новеллы (как и форма ее названия — иностранное женское имя) восходит, очевидно, к циклу новелл Эдгара По о воскресающих покойницах («Элеонора», «Морелла», «Лигейя»). Важное значение для Вилье имели и произведения Готье, такие как «Любовь мертвой красавицы» или «Спирит» (1863). Наконец, источником магических мотивов новеллы мог быть трактат Элифаса Леви (Альфонса-Луи Констана) «Догматы и ритуалы высшей магии» (1856). Учитывая, что героиня новеллы — по-видимому, русская (в ее комнате — православные иконы и т. д.), ее имя должно пониматься с учетом его русского значения; впрочем, нельзя отбрасывать и его латинскую семантику (vera — «истинная»).

Перевод печатается по изданию: Вилье де Лиль-Адан Огюст. Жестокие рассказы. М., Наука, 1975. В примечаниях использованы комментарии Алана Рейта и Пьера-Жоржа Кастекса в издании: Villiers de Lisle-Adam. OEuvres compl`etes. Paris, 1986. T. 1 (Biblioth`eque de la Pl'eiade).

Посвящается графине д’Омуа. ^{456}

Форма тела для него важнее, чем его содержание

(«Современная физиология») ^{457}

Любовь сильнее Смерти — сказал Соломон; да, ее таинственная власть беспредельна. ^{458}

Дело происходило несколько лет тому назад в осенние сумерки, в Париже. К темному Сен-Жерменскому предместью катили из Леса последние экипажи с уже зажженными фонарями. Один из них остановился у большого барского особняка, окруженного вековым парком; над аркой его подъезда высился каменный щит с древним гербом рода графов д’Атоль, ^{459} а именно: по лазоревому полю с серебряной звездой посередине,с девизом Pallida Victrix [123] под княжеской короной, подбитой горностаем. Тяжелые двери особняка распахнулись. Человек лет тридцати пяти, в трауре, со смертельно бледным лицом, вышел из экипажа. На ступенях подъезда выстроились молчаливые слуги с канделябрами в руках. Не обращая на них внимания, приехавший поднялся по ступенькам и вошел в дом. То был граф д’Атоль.

123

Бледная победительница (лат.).

Шатаясь он поднялся по белой лестнице, ведущей в комнату, где он в то утро уложил в обитый бархатом гроб, усыпанный фиалками и окутанный волнами батиста, королеву своих восторгов, свое отчаяние, свою бледную супругу Веру.

Дверь в комнату тихонько отворилась, он прошел по ковру и откинул полог кровати.

Все вещи лежали на тех местах, где накануне их оставила графиня. Смерть налетела внезапно. Минувшей ночью его возлюбленная забылась в таких бездонных радостях, тонула в столь упоительных объятиях, что сердце ее, истомленное наслаждениями, не выдержало — губы ее вдруг оросились смертельным пурпуром. Едва успела она, улыбаясь, не проронив ни слова, дать своему супругу прощальный поцелуй, — ее длинные ресницы, как траурные вуали, опустились над прекрасной ночью ее очей.