Информационный взрыв и травма постмодерна
Шрифт:
Результатом в обоих случаях была травма сознания, давшая на рубеже 60 — 70-х годов толчок развитию постмодернизма с его оцепененной и как бы сновидческой ментальностью: все, что ни проплывает перед зрением и слухом, воспринимается как единственная, последняя, доподлинная реальность. Тексты, графики, экраны, мониторы — а за ними ничего нет, они никуда не отсылают.
Постмодерновые образы «стоят» в глазах и ушах как остаточные следы преизбыточного давления идеологии или информации на органы чувств. Мы запасаемся этими впечатлениями и складываем их в наши органы восприятия, но не в состоянии их осмыслить и целенаправленно использовать. Отсюда характерный эклектизм постмодернового искусства, которое лишено как апологетической, так и критической направленности, а просто равномерно рассеивает значения по всему текстовому полю. Даже теоретические понятия постмодернизма, такие, как «след» у Жака Деррида, несут отпечаток информационной травмы. «След» тем отличается от знака, что лишен связи с
Не потому ли Америка так жадно принимает и усваивает постмодерновую теорию, что почва для нее здесь взрыхлена информационным взрывом? Средний американец, проводящий треть жизни (другие две трети — сон и работа) у телевизора в непрестанном блуждании от программы к программе или у компьютера в плавании по волнам Интернета, может достоверно воспринимать только мелькание означающих, поскольку их связь с означаемыми предполагает более глубокое вхождение в сферу знака. «Цепи означающих», «игра означающих», «симулякры», «гиперреальность» и прочие термины постструктурализма отражают травмированность сознания, которое закружено информационным вихрем и сорвалось с семиотической оси «означающее — означаемое», утратило интуицию глубины и волю к трансценденции.
3. Это не значит, что постмодернизм вообще порывает с реальностью и теряет всякую референтную связь с ней. Но референция (отображение) здесь осуществляется «от противного» — не как прямая репрезентация реальности (реализм) и не как авторепрезентация субъекта, говорящего о ней (модернизм), а именно как невозможность репрезентации. Таково референтное значение травмы — она указывает на свою причину именно тем, что никак не выдает ее, отказывает ей в адекватном отзыве, образует слепое пятно в памяти.
Рука способна осязать предмет и получать адекватное впечатление о нем. Но что если рука отморожена и потеряла всякую чувствительность? Пальцы уже не способны воспринимать действительность, но это не значит, что референтная связь с нею утрачена. Отмороженная рука свидетельствует о реальности самого мороза, то есть той силы и причины, что травмировала руку, вызвала потерю чувствительности. Это негативная референция, которая не воспроизводит реальность посредством достоверных образов, но указывает на непредставимое, немыслимое, нечувствуемое. Как подчеркивает современный специалист по теории психологической травмы Кэти Кэрут, травма, с одной стороны, прерывает процесс отсылки к реальности, делает невозможным прямое ее восприятие, но, с другой стороны, вводит в действие отрицательную референцию как свидетельство того катастрофического, чрезмерного опыта, который разрушает саму предпосылку опыта. «Попытка найти доступ к истории данной травмы есть также проект вслушивания в нечто за пределами индивидуального страдания, в реальность самой истории, чьи кризисы могут быть постигнуты только в формах неусвоения» [4] .
4
Paul de Man, Phenomenality and Materiality in Kant, in Hermeneutics: Questions and Prospects. Gary Shapiro and Alan Sica (eds). Amherst: University of Massachusetts Press, 1984, p. 19.
Таковы референции постмодернизма как травматического опыта — они ведут к реальности не прямо, а от противного, подобно тому как реальность, окружавшая калеку, может быть воспроизведена не по его искаженным и ущербным впечатлениям от нее, а по тем воздействиям, которые, собственно, и сделали его калекой. Сожженная кожа или ослепшие глаза не воспринимают тепла или света, но именно поэтому достоверно передают реальность взрыва, причинившего увечье. Бесчувственность правдиво отражает ситуацию подавления чувств.
Какова, собственно, наиболее адекватная реакция на взрыв атомной бомбы? Подробное наблюдение за ним — или утрата способности зрения? Не есть ли слепота самое точное свидетельство тех событий, которые превосходят способность восприятия и, значит, оставляют свой след в виде травм и контузий, рубцов и царапин, то есть знаков, начертанных на теле,
Из теории травмы следуют важные выводы для теории познания вообще, а также для понимания генезиса культуры. Факт, осмысленный И. Кантом, — что мы не можем непосредственно воспринимать «вещи-в-себе», реальность «как она есть» — не свидетельствует ли о самой природе этой «подлинной», «первичной» реальности, оглушающей и ослепляющей нас? Нельзя исключить, что и вся культура есть результат огромной доисторической травмы, следствием которой стал раскол на вещи-для-нас и вещи-в-себе, на означающее, которое дано восприятию, и означаемое, которое удалено и сокрыто. Знак — это и есть такой шрам или рубец на нашем сознании: отсылка к предмету, который не может быть явлен здесь и сейчас. Не является ли культура как процесс непрерывного порождения символов — последствием родовой травмы человечества, способного судить о реальности лишь по увечьям, которые она ему наносит?
В этом смысле постмодернизм — зрелое самосознание увечной культуры, и не случайно так распространены в его топике образы калек, протезов, органов без тела и тела без органов. ХХ век — начало цивилизации протезов: люди общаются между собой посредством приборов, подсоединенных к органам чувств. По мере встраивания человека в грандиозно распростертое информационное тело человечества неизбежно будут возрастать протезно-электронные составляющие индивидуального тела, ибо ему будет не хватать глаз, ушей, рук для восприятия и передачи всей информации, необходимой для исполнения человеческих функций. Там, где органы утрачивают взаимосвязь в едином целом организма, они опосредуются протезами — экранами, дисками, компьютерами, телефонами, факсами. Все это — удлинители и заменители телесных органов, травмированных избытком информации. Между моей рукой, которая в этот момент нажимает на клавиши компьютера, и моими глазами, которые смотрят на экран, находятся десятки проводов, тысячи мегабайт электронной памяти и непредставимое для меня число микропроцессоров и микросхем. Да, собственно, и части моего тела, опосредованные протезами, сами выступают как некие более или менее удобные линии коммуникации, как заменители проводов и микропроцессоров, как протезы протезов. Поэтому культура, приходя на подмогу технике, разрабатывает такой фрагментарный или агрегатный образ тела, где все части могут быть разобраны, дополнены протезами и собраны в другом порядке. «Короче, мы должны считать наши члены, руки, пальцы, груди… тем, что они есть сами по себе, отделенными от органического единства тела… Мы должны, иными словами, расчленить, изувечить тело…» — так говорил Поль де Ман [5] .
5
Цит. по кн. Слово о книге. Афоризмы. Изречения. Литературные цитаты, сост. Е. С. Лихтенштейн. М.: Книга, 1984, с. 11.
И хотя французские мыслители Деллз и Гватари (в книге «Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения») полагают расчленение тела «шизоидным» вызовом и революционным ударом по современной «капиталистической» цивилизации, все обстоит ровно наоборот: именно эта информационная цивилизация вполне успешно и конформно расчленяет нас, отделяя глаза от рук, ноги от ушей, сознание от тела… Человек — уже не столько «чело века» (А. Белый), сколько «увечье века». Вызовом шизоидному обществу была бы попытка собрать человека воедино, но не станет ли такой цельный, универсальный человек ренессансного типа помехой дальнейшему развитию цивилизации методом непрерывного деления — специализации и протезирования? Любой намек на целостность и единство встречает яростное сопротивление у западных интеллектуалов — как зародыш грядущих репрессий, как угроза тоталитаризма. Между тем, как известно из старого латинского речения (divide et impera), властвует не тот, кто объединяет, а тот, кто разделяет.
Состояние эйфории, присущее постмодерну, не противоречит его травматической природе. Эйфория может быть последствием травмы, которая образует ее бессознательный фон. Травма препятствует глубинному постижению объектов — и потому сознание легко скользит по их поверхности, отдаваясь радости безотчетного восприятия. Травма выбрасывает нас на уровень внешних раздражений, где мы испытываем опьянение пестротой и разнообразием, погружаемся в праздник нескончаемых различий. Да и сама травма действует как анестезия: лишь в первый момент она причиняет боль, а затем притупляет саму способность восприятия боли, парализует нервные окончания. «…Некто полузадушенным голосом говорит о том, как он счастлив…» (Лев Рубинштейн, «Все дальше и дальше»). Бурные потоки мелких информационных частиц непрестанно бомбардируют наше сознание, вызывая онемение и омертвение мыслительных, да и воспринимательных способностей. Мы не видим того, что у нас перед глазами, потому что в глазах стоят образы, не воспринятые сознанием. Точно так же слух, травмированный грохотом рока, уже не воспринимает шелеста травы и шепота девы.