Инка
Шрифт:
«Наверное, я опять промахнулась мыслью. Безобидные бабочки копируют крапинки на крылышках ядовитых тварей, а ложные выводы копируют ясность мысли и правоту истинных», – с видом властителя племен подумала Инка. Между тем в импровизированном кафе настала нерушимая тишина, все замерло, все зависло, все умолкло и задумалось. В следующее мгновение неподалеку, как крылья стрекозы, распахнулись стеклянные двери: носильщик вывозил тележку, перегруженную несколькими чемоданами идущего поодаль джентльмена в белом льняном костюме. В кафе-времянку ворвался блудливый ветер, или попросту сквозняк. Сквозняк сдул салфетки, бармен дернулся их подбирать, девушка-монголка, испуганная резким движениям бармена, вообразив неизвестно что, вздрогнула, и флакон цвета леденцов метнулся к ногам молодого московского аборигена, оставив перламутровую печать на полу. Молодой абориген, застигнутый врасплох за дальними раздумьями-мечтами, сначала не понял, что произошло. Он рассеянно оглядел бармена, салфетки, восхитился ловко окрашенному перламутром полу, оглядел смущенную монголку и начал что-то соображать. Потом он все же неохотно привстал, поднял флакон и подал испуганной девушке, чьи волосы цвета углей после лесного пожара несказанно поразили воображение молодого аборигена:
–
Слышно было, что голос девушки-монголки певуч и нежен, как ручей в начале весны где-нибудь в предгорьях, и слова тают на полпути.
Инка некоторое время сидела, скрестив руки на груди, правую под левой.
Пытаясь разобрать письмена порезов на скатерти, Инка никак не может сообразить, а был ли какой-нибудь ее скромный магический вклад в дело знакомства этих людей. Московский абориген и девушка-монголка сидят за столиком и тихо разговаривают, они не обращают внимания на Инкины сомнения и на то, как недовольно уборщица поглядывает в их сторону, оттирая с пола леденечную печать. Природная скромность не позволяет Инке взять всю ответственность за происшедшую встречу на себя, но она хотела бы верить, что каким-нибудь худеньким боком причастна и от этого почти счастлива. «Уаскаро, Уаскаро, ты не видел, что твоя ученица оказалась не такой уж безнадежной, а жаль. Ах, Уаскаро, Уаскаро, будь я хоть немного внимательнее к твоим советам, может быть, ты бы стал хоть немного ласковей со мной, ты бы не ушел». Не в силах более сокрушаться, она медленно встает, стараясь двигаться, как учил Уаскаро: слитно и плавно, накидывает на ломкое плечико сумку и с неспешностью парусного судна выплывает вон из кафе. Там, позади, девушка-монголка что-то тихо объясняет молодому московскому аборигену, смотрит Инке вслед, жалея, что нет фотоаппарата запечатлеть странную девчонку в вельветовом пальто грязного цвета и в кедах, которые смотрятся слишком тяжелыми для косолапых не то в шутку, не то всерьез ножек-ниточек.
За спиной завязывалось крепким морским узлом новое знакомство, а усталость прожитого в аэропорту дня с каждым шагом утяжеляла Инкину сумку, не было сил ни самообнаружаться, ни выискивать затаенное волшебство в людях, в голове вертелось только: душ, чай и плед. Наплывали сумерки, грязь на окнах казалась поспешно оставленными заметками путешественников на неизвестном языке. Сквозь эти заметки и тусклые стекла на посиневшей вечерней улице виднелись машины и туристические автобусы, сновали утомленные перелетом люди, искали, кто бы добросил их до города, доносилась брань таксистов, не согласных сбить цену. Инка поглядывала на всю эту суету с завистью, сама она уже отчаялась выбраться наружу и глотнуть свежего воздуха и брела неизвестно куда, мимо лавок, торгующих бусами, зеркалами, цветными стекляшками и расческами. И тут впервые за день удача улыбнулась Инке широкой, глуповатой улыбкой: двери выхода, как оказалось, были не такой уж редкостью, просто их надежно скрывали лавки, горы чемоданов и толпы взволнованных, растерянных путешественников.
В небе поблескивали взлетающие с ревом самолеты, в воздухе пахло горелой резиной и мокрой травой. Инка притихла, придавленная в ней зверюшка все сильнее сжималась, кое-как устраиваясь в своей норе. Вопрос-жалоба пелся в Инкиной тишине:
«Почему я здесь, а не в том самолете? – Вот и сложилась и прозвучала песня, которая мучила ее уже давно. – Эх, мне бы полететь куда-нибудь, и чтоб меня там тепло встретили. А я почему-то остаюсь и завтра снова пойду в „Атлантис“, в этот трюм мира. Еловый чай».
Автобус из аэропорта набит, как желудок долго голодавшей и наконец вырвавшейся в поля морской свинки. Тут Инка прочувствовала на собственной шкуре каждый камешек шоссе, и любая мелкая кочка дороги отпечатывалась синяком на ее боках.
Ей наконец-то удалось изогнуться так, чтобы трястись с комфортом, получая минимум увечий. Она прикрыла глаза, немного опала, расслабилась и приспособилась задыхаться от спертого и разгоряченного автобусного воздуха, и тут кто-то начал настойчиво втыкать копья и дротики ей в спину. «Тауантинсуйу» [13] , – бормотала Инка для смелости первый пришедший в голову набор букв, но сегодня, видимо, все заклинания отказали, отзвуки древних побед были немы, ничего не изменилось – все тот же автобус взбивает мусс из пассажиров, все тот же острый палец-дротик колет в спину. Инка похолодела и сжалась в предчувствии контролера. Вот оно – подступает со спины бесславная концовка дня, а вместе с ней все, что требуется для полного несчастья: сдерут штраф и высадят из автобуса. Она решила держаться до последнего, в целях самообороны зажмурила глаза и стояла как столб, не оборачиваясь и ничем не выдавая себя, словно заснуть стоя – выработанная миллионами лет традиция человека. Но атака продолжалась, кто-то еще разок хорошенько ткнул ее пальцем в спину, а со всех прочих сторон из Инки, как из редкого плода, силились выдавить соки тиски разгоряченных в давке пассажиров. Снова ткнули пальцем, послышался нетерпеливый рокот, словно прибой накатывал, грозя накрыть водами все, что попадется на его пути. Инка держалась, но оттягивать час расплаты становилось бессмысленным, все равно никуда не улизнешь из топи тел. Путаясь в своих руках и в чужих сумках, Инка смело развернулась и оказалась лицом к лицу не с грозным контролером, не с божеством расплаты и искупления, а с Огнеопасным дедом. И от этой нечаянной встречи она была так парализована, словно прикоснулась к маленькому электрическому скату, который был недостаточно крупен, чтобы убить наповал. Дед предстал перед Инкой во всем немыслимом великолепии, на которое только был способен. Над его лбом торчала сухая морда койота или дикой собаки, и две дыры на месте глаз зверя поражали пустотой. Головной убор прекрасно дополнялся побитым жизнью тулупом. Волосы деда, обильно смазанные салом, несли в себе множество случайных украшений: соломинок, ниток и перышек. По лбу от виска и до виска раскинулся шрам после аварии, как видно, наспех выполненный в клоповнике-больничке, где знать не знали, что шрамы такие – большая роскошь и прекрасный отличительный знак для любого, от мала до велика. Дыхание деда было таким, что чиркни спичкой – изо рта вырвутся снопы огня и спалят все вокруг. Старик, подозревая, что неотразим, хитровато улыбался и, прищурившись, оглядывал Инку. Искорки, вспыхивающие
13
Тауантинсуйу – официальное название инкской империи, означающее «четыре соединенные стороны света». Империя была разделена на четыре части (суйу), ориентированные по сторонам света.
– Вы ведь меня искали в аэропорту?
– Почем знаешь? – ухмыльнулся дед.
На его неподвижном буром лице царило спокойствие деревянной раскрашенной маски. Ни жилка, ни морщинка не выдали, что он там себе думает, подмечает.
В черном глазу ястреба, окруженном крошечными ресничками, тусклые лампочки автобуса жонглировали серебристой чешуей. Птица, восседая на плече деда, оглядывала прически и лысины пассажиров, прислушивалась, не возится ли где сладенький хомяк, не шебаршит ли сочная откормленная полевочка в сумке вон той дамы возле оконца водителя, не снует ли у кого под ногами серебристо-серая крыса-толстушка? Но ни мышей, ни песчанок, ни хомяков в волосах и плащах пассажиров не водилось, и ястреб потерял к люду в автобусе всякий интерес. Посмотрел на Инку долго и внимательно черной горошиной глаза, гордо выпрямился и продолжил трястись с достоинством на плече деда. А прибой недовольства между тем с неотвратимостью стихии подступал. Даже самые спокойные, безучастные к окружающему работяги поддались всеобщей панике и опасливо озирались на крючковатый клюв ястреба, и беспокойство захлестнуло даже отдаленные части автобуса.
Потом какой-то грубый голос не выдержал и громко предложил выставить деда. Так отыскался вожак, клич был подан и сильные руки тут же, без промедлений стали послушно пихать деда, грубо и жестоко подталкивали его к дверям. И тут выяснилось, что Инкино запястье попало в капкан чьей-то сухой, хваткой руки, которая неуклонно тащит ее к выходу. Да еще волны Океана Людского шумят, ругаются, играют Инкой, как пробковым поплавком, письмом в бутылке или любым другим легким безвольным предметом, оказавшимся в пене бури. Тем временем экспресс проносился мимо тонущих в темени хижин местного населения, мимо почерневших лачуг, которые пригибались все ниже к земле, уступая место многоэтажным кирпичным замкам путешественников, дельцов и воротил. Деда с птицей на плече, а вместе с ними – Инку, крепко закованную в капкан, как оказалось, дедовой руки, вытолкнули на островок одиноко обдуваемой ветрами остановки, осыпая вслед суровыми морскими ругательствами и зверскими пиратскими пожеланиями. По обе стороны шоссе ветер ворошил сорные травы темных полей. На горизонте таяли розоватые и фиолетовые туманности, словно остатки света допивал жадный ненасытный великан.
Стены остановки украшали примечательные наскальные рисунки углем но их уже было не разглядеть без фонарика. Инка высвободила руку, воспользовавшись тем, что Огнеопасный дед и ястреб, многозначительно помалкивая, глядели вслед убегающему в мегаполис экспрессу. Порывы ветра укладывали, ворошили птичьи перья и ставили ирокезом волосы на Инкиной голове. Наблюдая, как хладнокровно и стремительно отдаляется экспресс, огорченный и обиженный дед выпустил вслед негостеприимному автобусу столб огня изо рта. В свете пламени лицо деда выглядело недоброжелательным и мрачным, губы его шевелились и, как шелуху, выплевывали новые и новые всполохи. От золотистого пламени занялись было травинки на обочине, запахло подпаленной весной, но придорожная сырость победила огонь, и все быстро укуталось обратно в свежие синие сумерки. Ястреб каменным изваянием чернел в темноте, внимательно разглядывал Инку при новых вспышках дедова гнева. И вот, когда снова рыжие языки пламени вырвались изо рта старика, Инка заметила на чешуйчатой лапке ястреба кольцо. Она пригляделась, ветер вдруг показался ей обжигающе холодным, почти ледяным, ведь она узнала костяное кольцо, старинное, как из музея, желтое с орнаментами в виде зверюшек и трав. Когда пламя угасло, бывалая в набегах и странствиях по бутикам города, Инка-знаток, кошачьим взглядом разъяв темноту, не выпускала кольцо из виду. Огнедышащий дед бормотал обидные слова по адресу давно скрывшегося за горой автобуса, искры снопами сыпались из его рта, являя пустынным полям бесплатный фейерверк. Инка прищурилась, сомнений быть не могло: на ноге птицы висит то самое костяное кольцо. «Уаскаро, Уаскаро, это твое кольцо, я уверена, ведь все, что связано с тобой, Уаскаро, забыть невозможно».
– Слышала, птица, – хмыкнул дед ястребу, – о чем я и говорил: дедов автобус всегда идет туда, где удача, но выбрасывает деда на полпути.
Проснулась Мама Килья, выплыла из фиолетовых покрывал, томно осыпала поля серебряными чешуйками-монетками, и все стало таинственным в ее сиянии.
В ответ на дедовы жалобы черное изваяние ястреба ожило, шевельнулось, оттолкнулось от стариковского плеча, оставив, наверное, рваный след когтей на тулупе. Крылья распахнулись, хлестнули воздух, и этот звук призван был привести в содрогание все полевое воинство: откормленных юрких мышек и медлительных пузатых крыс. Черный точеный силуэт птицы устремился к Маме Килье, словно нес к ее щекастому молочному лицу дедовы жалобы и обиды. Инка и дед не без зависти наблюдали, как ястреб парит над полем и, раскинув крылья, обнимает темные, шепчущиеся с ветром травы.
– Положим, и вправду, легенды о вас, как перелетные птицы, летают по миру. Пусть себе дальше летят. А я хочу знать, зачем вы меня искали в аэропорту? Уж объясните, а то вы меня здорово отвлекли, я человека пропустила, не встретила из-за вас, – распалилась Инка.
– Брешешь, я тебя и знать-то не знаю, – прищурился дед, и в густеющей ночи его глазенки хитровато блеснули.
Он поглядывал на Инку искоса, как на зверька в силке, выжидал, как она выпутается, что скажет или все-таки не найдется, сдастся.