Инкубатор для вундерваффе
Шрифт:
Я переговорил с ними. Желторотые сопляки. Уровень военной подготовки выше плинтуса, но не намного. Один — младший сын в небедной семье, но именно что младший, ему ничего не светит. Второй сирота, приживалка у богатых родственников. Оба мечтают о славе, к которой собираются пробиться с мечами в руках. А что меч будет весь в крови, кишках и дерьме, не задумываются. Что ж, welcome to hell, в нашем аду сейчас любое подкрепление ценно.
Почему-то вспомнил двух французов, Пита и Жака, с которыми принял последний бой на корабле и которые остались гладиаторствовать. Живы ли? Их бы сюда.
Двинулись не торопясь. В Париже еще идут разборки, никто не
Надо же, кто-то заранее развел костры в самой деревне. Дыма много, явно не от очагов. Отделив от отряда взвод драгун, решил глянуть, что там за дела, и мы поскакали к деревне. Разумеется, в пределах моих скромных кавалерийских навыков.
За первыми же аккуратными домиками творилось непотребство. Деревню грабили. Бабы вопили, раненые стонали, дети рыдали, что-то везде горело и дымило. Из дома в дом сновали французские солдаты. Причем с ходу срисовывались гренадерские, уланские, мушкетерские и гвардейские мундиры, мародерский промысел всех уровнял и сплотил. В центре бесчинств стоял некий субъект в офицерском костюмчике, громко орал, махал ножиком и давал руководящие указания. Элегантный такой, дворянственный, минимум какой-нибудь шевалье. Экспроприационный энтузиазм был настолько велик, что маркиз де Говно в упор не заметил грохота тридцати комплектов копыт.
Я с удовольствием слез с кобылы и размял пятую точку. Мародер обалдел.
— Вашу шпагу, месье?..
— Барон де Виньи, — взял себя в руки атаман шайки и, сняв шпагу с перевязи, протянул ее эфесом вперед.
Де свинья, подумалось мне. Остальные бандиты, увидев покорность вожака, покидали оружие и сбились в кучу, всего с десяток морд. Надо же, мы их отшлепали к северу от Валанса, как они далеко разбрелись.
Уцелевшие крестьяне бросились гасить пожары, а затем полукругом обступили мародеров. Если бы не драгуны, олицетворявшие сейчас непонятно какую, но действенную власть, они явно пустили бы в ход косы и вилы.
— Связать, — приказал я.
Для хорошего дела землепашцы не пожалели веревок. Тут заголосил дворянчик, что он дворянин и офицер, по французским законам его может судить только солнечный король, если есть за что судить, потому что действующая армия вправе реквизировать продовольствие и фураж у селян.
Хорошо же действует ваша армия. Ее воинская доблесть оставила следы в виде трупов двух крестьян, коптящего овина и потека крови на ноге у молодой заплаканной девки в порванной одежде. Привели Марселя и Жана. Я показал нашим новобранцам весь этот натюрморт и приказал повесить мародеров. Мне было важно, чтобы у молодых не было соплей по поводу убийства безоружных соотечественников. А ля гер ком а ля гер, на войне как на войне, сами лягушатники провозгласили. По законам военного времени нет другого наказания для мародеров, нежели петля.
Кинул крестьянам несколько золотых. Зареванные бабы расхватали офицеров по домам. Войско стало лагерем.
Я пообщался с Якимурой, узнал новость про десять стрелков с бластерами. Снял развединформацию, так, у Людовика солнцезатмившего — все еще бардак, гонцы по всей стране с порицанием наших инициатив, но ничего непосредственно опасного. Проведал Родригеса, идет на поправку, через пару дней будет скакать верхом.
Симпатичная селянка поздно вечером навестила «месье полковника», резко улучшив мой гормональный тонус и подняв настроение. Как мало человеку надо, если не для полного счастья, то хотя бы для душевного равновесия. Или у меня просто зачерствела душа? Но погибшие под Валансом отодвинулись куда-то на задворки памяти, в компанию к сослуживцам, погибшим у Сиенны на «Мадагаскаре».
Утром выдвинулись, вчерашние грабители приветливо покачивались на ветвях с дощечками maraudeur на груди, чтоб понятнее было. Так и двигались до Авиньона без приключений, погода благоприятствовала, пикник, а не война.
А у городских стен нас ждал сюрприз. Все же авторитет — великая штука, когда летит впереди тебя и распахивает перед тобой двери. Навстречу выехал городской глава с несколькими парадного вида офицерами. Из его лепета я понял, что он до поноса боится гнева ужасного меня, разбившего стотысячную армию, поэтому даже не помышляет о сопротивлении. Но еще он опасается за свой нижний задний фасад, к слову — немалый, который порвут к чертям эмиссары короля за радушный прием антикоролевской армии.
Я барственно согласился на нижеследующее. Мы размещаемся на отдых по близлежащим деревням. Все расходы по нашему содержанию за счет заведения, в данном случае — городской казны. Нас снабдят провиантом и фуражом, лошадей перекуют, упряжь всем поправят, одежду почистят и починят, отступного отсыпят, только не входите в город. Мог бы потребовать девственниц на потеху солдатам и получил бы, но мы армия с Божьим словом на устах, как же можно.
У Авиньона расслаблялись два дня. Больше нельзя, начала бы падать боеспособность. Не люблю коллаборационистов, но за эти два дня им спасибо.
Дальше два пути — в Марсель, можно нанять большие корабли, не в пример нашему «Мессии», и в Ниццу добраться морем. Главное, мои кровоподтеки больше не будут весь световой день нежиться о седло. Я пересилил себя, мы повернули на восток и двинулись верхом вдоль побережья.
Возле маленькой рыбацкой деревушки, Канны, кажется, ко мне подъехала группа монахов. Старший из них, восседая на муле, указал на наше двузвездное знамя и спросил, не мы ли воины Единого Бога. Я утвердительно кивнул, и монах попросил разрешения присоединиться к нам. Оказывается, брат Денье со своими двумя спутниками, наслышанный о новом культе и чудесах, творимых «святым» Клинтоном, совершал паломничество в Ниццу. Я разрешил, но потребовал двигаться в хвосте колонны.
Больше не встречалось сопротивления, как в Валансе, и лизания сапог, как в Авиньоне, обитатели Лазурного берега держались золотой середины. Как исключение лишь жители Кань-сюр-Мер, запершиеся в замке Гримальди, отказались от какого-либо сотрудничества. Высокие стены средневекового замка, принадлежащего отпрыскам когда-то знатного, но угасающего Генуэзского рода, давали им иллюзию неприступности. Я любовался замком. Он был не только грозен, но по-настоящему пропорционален и красив. У меня гравиплатформа, три бластера и полтысячи бойцов, замок взять — как два пальца об асфальт. Но батальоны получили команду двигаться. До Ниццы оставались слезы, я уже не опасался за свою грозную репутацию. Или, как любит говорить Якимура, потерять лицо. Эти человечки, запершиеся в архаичной уже и по меркам XVII века крепости, стоили уважения хотя бы за упорство и заслужили пощаду.