Инквизитор. Омнибус. Пенталогия

Абнетт Дэн

Эндор помог мне подняться на ноги, и мы присоединили свои голоса к речитативу.

Часовню затрясло. Казалось, что завибрировало все судно.

А потом от мерзостного создания не осталось ничего, кроме горстки пепла и тех разрушений, которые оно причинило.

В качестве епитимий за проступок, приведший к вторжению исчадия варпа, Конрад Молитор должен был взять на себя все хлопоты по очищению и переосвящению оскверненной часовни. Эта работа, за которой присматривали первосвященники курии и техножрецы Бога-Машины, заняла первые шесть недель нашего десятинедельного

путешествия к 56-Изар. Молитор отнесся к своим обязанностям серьезно, переодевшись в покаянную рубаху, сшитую из грязной мешковины, и заставляя своих слуг между ритуалами бичевать его розгами и ментальными плетьми.

Я решил, что он легко отделался.

* * *

Месяц я прожил в отведенных мне апартаментах на линкоре, оправляясь от физических травм, причиненных аутосеансом. На лечение психологического ущерба, полученного тогда, ушло еще много лет. Мне все еще снится тысячеглазый гейзер вздымающейся в небо крови. Такое не забывается. Говорят, что воспоминания со временем тускнеют, но вот это воспоминание не померкло ни на йоту. До конца жизни мне придется утешать себя тем, что потерять память об этом было бы хуже. Ведь в таком случае это стало бы отрицанием, а отрицание открывает двери безумию.

Весь месяц я провел на широкой кровати, обложенный подушками и валиками. Доктора регулярно навещали меня, так же как и приближенные лорда Роркена. Они проверяли мое здоровье, мой рассудок и скорость, с которой я поправляюсь. Но я знаю, что они искали на самом деле. Инфекцию варпа. Я был абсолютно уверен в ее отсутствии, но они не могли положиться на мое честное слово. И я, и Вок оказались слишком близко к бездне, слишком близко к краю необратимого проклятия. Всего лишь еще несколько мгновений — и…

Эмос все время оставался рядом, приносил мне книги и планшеты, пытаясь отвлечь меня. Иногда он читал вслух истории, проповеди или легенды. Иногда проигрывал кассеты с музыкой, вручную вращая рукоятку старенького целиафона. Мы слушали легкие оркестровые прелюдии Даминиаса Бартеламью, возвышенные симфонии Ганза Сольвейга, религиозный хор Онгреса Клойстерхуда. Эмос подпевал опереттам Гуингласа, пока я не взмолился о пощаде, а потом, когда играл «Реквием» Махариуса, исполнял пантомимой роль проводника, танцуя по комнате на своих аугметических ногах в столь нелепой и бодрой манере, что заставил меня рассмеяться вслух.

— Рад слышать это, Грегор, — сказал он, сдувая пыль с очередной кассеты, прежде чем вставить ее в целиафон.

Я собрался было ответить, но меня перебили резкие военные марши Мордианского полкового хора.

Навещал меня и Мидас, коротая время за игрой в регицид или пощипывая свою главианскую лиру. Последнее я воспринял как своеобразный комплимент. Он таскал эту лиру за собой много лет, она была с ним и в нашу первую встречу, но он никогда не играл в моем присутствии, несмотря на просьбы.

Он оказался мастером в этом деле. Его инкрустированные биосхемами пальцы читали и играли на кодированных струнах столь же виртуозно, как и управляли

всем, что способно летать.

В третье свое посещение, после нескольких лихих главианских мелодий, он опустил свой пузатый инструмент и сказал:

— Ловинк умер.

Я прикрыл глаза и кивнул. Я подозревал это.

— Эмос не хотел пока говорить, учитывая твое состояние, но мне показалось, что будет неправильно дальше скрывать это от тебя.

— Он умер быстро?

— Его тело пережило вторжение во время сеанса, но не мозг. Тело скончалось через неделю. Просто угасло.

— Спасибо, Мидас. Хорошо, что ты рассказал. Сыграй еще раз, чтобы я смог забыться в твоей музыке.

Это странно, но больше всего я наслаждался визитами Биквин. Она суетилась, наводила вокруг меня порядок, возмущаясь состоянием кувшина с водой или тем, как разбросаны подушки. Потом она читала вслух оставленные Эмосом книги и планшеты, многие из которых он задекларировал как обязательные для моего просвещения. Но Елизавета читала их лучше, эмоциональнее и выразительнее. Голос, которым она наделила Себастиана Тора, заставил меня смеяться до боли в ребрах. А когда она приступила к чтению «Повести о боевых горнах» Керлова, ее олицетворение Императора надо было бы посчитать еретическим.

Я обучал ее регициду. Она проиграла несколько первых партий, завороженная фигурами, запутанностью игрового поля и сложностью ходов и стратегий. Она заявила, что игра для нее слишком «абстрактная». Что у нее, Елизаветы, не возникает «стимула». То есть мы начали играть на деньги. Тогда она обрела стимул и стала побеждать. Каждый раз.

В следующий свой визит Мидас печально спросил:

— Это ты ее научил играть?

К концу третьей недели месяца, проведенного мною на линкоре, в мою комнату вошла Биквин и объявила:

— Я привела посетителя.

Травмированную сторону лица Годвина Фишига восстановили с помощью аугметики и имплантатов и закрыли белой полумаской из синтеплоти. Потерянную руку также заменили, поставив вместо нее мощный серебристый протез. Исполнитель был одет в простую черную куртку и бриджи.

Он присел на край кровати и пожелал мне скорейшего выздоровления.

— Мы не забудем твою отвагу, Годвин, — сказал я. — Когда все кончится, ты можешь вернуться к исполнению своих обязанностей на Спеси, но, если захочешь, я с радостью возьму тебя в команду.

— Ниссемай Карпел, будь он неладен, — сказал Фишиг. — Верховный Хранитель может вызвать меня, но я знаю, где сам хочу находиться. Мне хотелось бы остаться с вами. У такой жизни есть смысл.

Фишиг просидел рядом со мной долгие часы и ушел только за полночь по корабельному времени. Мы разговаривали, перешучивались, а потом, под взглядом Биквин, играли в регицид. Поначалу нам доставляли массу развлечений его проблемы с манипулированием фигурами с помощью непривычной новой конечности. И только побив меня в трех играх подряд, он признался, что Биквин, в своей бесконечной мудрости, тренировала его несколько последних недель.