Инквизитор
Шрифт:
Я невежественный и грешный человек. Я знаю только то, что ничего не знаю. Во всем свете нет ни единого человека, достойного Господа, и если покой Его превыше всякого ума, мог ли я надеяться, что распознали его мои недостойные чувства, мой дремучий разум и мое грешное сердце? Возможно, я был одарен более всех людей и ангелов небесных. Возможно, я был введен в заблуждение своей слабостью и похотью. Я не ведаю. Я не могу судить.
Но я утешился, ощутив радостную печаль или покоряющую силу (я не могу найти слов, чтобы описать мои ощущения) — я испытал облегчение, на миг приклонив голову к плечу Алкеи. Для этого мне пришлось низко нагнуться, и когда
— Возьмите «Маленькие цветы» [107] , — сказала она. — Читайте их Виталии. Я уже знаю их наизусть. Ей они будут нужнее, чем мне.
Я кивнул в знак согласия. Затем мы вернулись в караульную, не произнося более ни слова. Именно Алкея в конце концов взяла на себя руководство сборами, распоряжаясь, кому и что взять. По ее просьбе, я сходил за людьми, которые должны были нести Виталию.
Я все еще был несколько не в себе, поглощенный вопросами более высокого порядка, нежели распределение багажа. Я все еще был пьян от любви.
107
Сочинение святого Франциска Ассизкого.
В кухне тюремщика, где служащим, свободным от караула, теперь надлежало находиться, я нашел двух человек, пожелавших помочь женщинам с отъездом — конечно, только потому, что им не терпелось вернуться в свою караульную. Требовалось не более двух человек, ибо Виталия была легкая и невесомая, как пучок сухой травы. Мы завернули ее в одеяло и положили на другое одеяло, на котором ее и понесли. С большим трудом ее снесли вниз, при этом я шел впереди с жаровней, а ее подруги следовали позади, со всей своей одеждой, посудой, книгами, одеялами и прочим. Наша процессия вызвала немало удивленных замечаний — как среди служащих, так и среди заключенных. Нечасто удается увидеть инквизитора еретических заблуждений, несущего на себе чужие пожитки. Клянусь, сие зрелище достойно замечания!
Сначала мы направились в Сен-Ремези. Здесь для больной был приготовлен соломенный тюфяк, — среди сцен такого горя, среди крови, грязи, среди таких стенаний и зловония, что все мы, равно мужчины и женщины, побледнели. В прошлый мой приход мне не показывали эту часть лечебницы, отведенную для умирающих. Я не понимал, что это пристанище для обреченных. Я видывал лепрозории, которые внушали более радости, подземные лазы, где было более простора. Казалось, угарный воздух был густо насыщен запахом гниющей плоти.
— Мы не можем оставить ее здесь, — пробормотала потрясенная Иоанна, забыв о приличиях. — Бернар, мы не можем ее здесь оставить.
— Нам придется, — обреченно ответил я. — Смотрите, ее постель находится в нише. Отдельно от остальных. И я стану часто навещать ее.
— Милая, Виталия не будет страдать, — с удивлением услышал я голос Алкеи. Она опустила один из своих мешков на землю, чтобы одной рукой обнять Вавилонию. — Мир для нее уже ничего не значит. Глаза ее устремлены к Вечному свету. Она уже глуха к мирской суете. Все, что ей нужно, — это рука друга, которая будет держать ее руку и кормить ее бульоном.
Взглянув на Виталию, я увидел, что она и вправду почти без сознания и ее судьба не может уж заботить ее. Тем не менее меня ужасала мысль о гом, что ей суждено будет встретиться
Мучимый этими вопросами, я, возможно, отказался бы от своих планов прямо там, если бы не появление монаха, который представился братом Лео. С ласковой улыбкой он коснулся лица Виталии и назвал ее «дочь моя». Он говорил с ней так, будто она могла его слышать. Он говорил с ней, будто она была важнее любого из нас.
— Дочь моя, — сказал он, — добро пожаловать. Господь не покидает тебя. Ангелы Его ходят среди нас здесь: я видел их в ночи. Не бойся, усталая душа. Я стану молиться с тобой, и ты обретешь покой.
И тогда я понял, что она достигла тихой гавани.
Позвольте мне сказать, что брат Лео бесценное сокровище для лечебницы Сен-Ремези. Я разговаривал с ним, пока женщины прощались с подругой (и я не стану останавливаться на прощании, ибо эту боль не опишешь словами); он сказал мне, что любит ухаживать за умирающими, ведь они близки к Господу.
— Это большая честь, — утверждал он. — Каждый день я ощущаю эту благодать Божию.
Дабы ощущать благодать Божию посреди такой боли, такого отчаяния, требуется вера, способная двигать горы; я стыдился за себя, наблюдая его удовлетворенность и безмятежную радость, хотя мне показалось, что он человек — как бы это сказать? — невеликого ума. Простой человек, но праведный. И достойный царства Божия. Да, в этом нет сомнений. Иногда, по его признанию, он выбегает наружу, кричит и ругается — но даже Христос, в конце концов, молил Господа, чтобы миновала Его чаша сия.
Когда мы наконец собрались уходить, я попросил у брата Лео благословения (чему он немало удивился) и принял его с великим смирением духа. Даже сейчас я часто его вспоминаю. Да пребудет Господь щедр к нему, ибо он воистину есть алмаз драгоценный.
Но я должен продолжать свою повесть. С покрасневшими от слез глазами, без конца всхлипывая, женщины проследовали за мной к епископскому дворцу, где я ожидал найти оседланных для нас лошадей. Однако, как оказалось, я был слишком оптимистичен в своих ожиданиях. Вместо конюшен нас препроводили в зал аудиенций епископа Ансельма; здесь мы увидели не только епископа, но и сенешаля, приора Гуга и Пьера Жюльена. Я сразу учуял в этом сборище недоброе. Все это походило на трибунал. И даже солдаты были выставлены у дверей. Присутствовал и епископский нотарий, сидевший с пером в руке. Он, наверное, и являл собой самый зловещий знак.
Попытайтесь представить себе картину этого собрания, ибо оно имело далеко идущие последствия. Епископ, увешанный драгоценностями, занимал самое роскошное кресло. Его, по-видимому, беспокоило какое-то недомогание, ибо время от времени он, похоже, подавлял отрыжку, или поглаживал живот, или зажимал переносицу пальцами и морщился. Если я не ошибаюсь, он страдал от похмелья. И потому он, естественно был необычайно мрачен, что как нельзя лучше соответствовало обстановке.
Приор Гуг заметно нервничал. И хотя его одутловатое лицо сохраняло бесстрастное выражение, руки его сновали туда-сюда, перемещаясь то с колен на пояс, то на подлокотники кресла. Пьер Жюльен сидел, откинув назад голову и выпятив подбородок, своим видом, несомненно, желая продемонстрировать мне свою неумолимость. Только Роже Дескалькан стоял, и только он один был спокоен, хотя, может быть, непривычно насторожен.