Иное состояние

Литов Михаил

***

Не берусь судить, традиция у них такая существовала или что-то хотела Наташа донести до моего сознания, только за обедом бледнолицая красавица зачитала, писаным текстом не пользуясь, тщательно вызубренный эпизод из жизни пророка. Предварительно она энергично пожевала губами, как бы разминая их. Фамилии не назвала, но, я полагаю, речь зашла именно о Небыткине, основателе их кружка, великом мыслителе, счастливо оплодотворенном догадками ученых прежних времен о вероятии воображаемой логики. Пророк долго жил словно бы в пустоте и, что ясно и без дополнительных трактований, в бездействии. Он был тогда нечто среднее, определила Наташа. Не добрее и не праведнее уже успевших прославиться праведников и аскетов, не злее, а равным образом и не привередливее разных прочих. Но рос, конечно, изнутри созревая для броска в самую необычайную перспективу, какую только можно себе представить. Особенно бросалось в глаза, как ему до жгучей ярости претило, что в прелестном, тихо и нежно отдающем древностью

уголке Получаевки один красивый человек в чрезмерном увлечении любовными похождениями фактически умирает от дурной болезни в конце каждой зимы, а ранней весной воскресает неизбежно и неотвратимо. Вздорные женщины с рыданиями толпились над местом предположительного захоронения их легендарного кумира, пускались, входя в раж, в дикие пляски, одаряя при этом друг друга тумаками и обильно расплескивая кровь из полученных ран. Многие получаевские дамы, посылая проклятия красивой разносчице заразы, из-за которой красивый полубог не находил покоя ни в жизни, ни в смерти, грозя ей чудовищными карами, кидались, нимало не гнушаясь, в чад распущенности и потворства похоти, думая в нем избыть муки своей безответной любви.

Однажды пророк и его закадычные друзья (таковыми эти люди считали себя, а как оно было на самом деле, Бог весть) ступили в рощу, присели в тени высокого дерева, и один из них, самый беспокойный, нетерпеливый, обратился к пророку с такими словами:

– Сперва мы просто любовались увлечениями своих сердец и воспевали их на все лады, но теперь лишь терпим, ибо в сердцах завозился бес сомнения и одуряющего скепсиса, а народ и вовсе терпеть не желает, потому что ты отказываешь ему во внимании.

– Чего вам надо?
– спросил пророк сухо и дальше заговорил так, словно перед ним сидели не добрые знакомые и приятели, а из досужего любопытства соединившиеся в аудиторию слушатели: - Разве я звал кого-то, разве вы не увязались, как псы, не сами пришли ко мне со своими нуждами и запросами?

– Меня ты позвал однажды, - угрюмо вставил другой человек, не столь решительный, как первый, но не менее его думающий и упрямый, - и голос твой был так требователен, что даже спутался у меня в голове с задрожавшими от страха извилинами.

– Или ты не знаешь, чего мы хотим?
– выкрикнул третий, в гадкой ухмылке обнажая беззубый рот.
– У нас в горле засуха и руки чешутся. Пусть только появится субчик какой-нибудь, инстинктивно ищущий нагоняя и взбучки, уж тогда-то не потребуется согласования с тобой и разной там целесообразности...

Четвертый сказал:

– Или вот я знаю сифилитика, с которым ты еще не знаком. Медики от него без ума как от беспримерного идеалиста своей болезни, уклоняющегося от всех известных методов исцеления, но он непредсказуем и может позволить тебе, чтобы ты его отчитал, как мальчишку. Почему ты не идешь с желанием ткнуть в него пальцем и поучить уму-разуму?

– Разве моя жизнь и деятельность заключаются в том, чтобы знакомиться с сифилитиками и тыкать в них пальцем?
– с горечью воскликнул пророк.
– Это вы, простецы, так думаете, и имя вам - выползни.

– Но мы даже не знаем подлинного значения этого слова...
– забеспокоились люди, - и если оно заключает в себе естественно-научный смысл, нам...

– И такая в нем вескость наименования, что даже на проклятие похоже!..
– добавочно закричал один из них, определенно затаивший несогласие, пожалуй, что и нежелание зачисляться в указанную пророком категорию.

– Нам суждено навсегда сбиться в какую-то жалкую кучку гуманитариев...

– Суть баранов...

– Мы никогда не узнаем и не поймем!

– Узнаете!
– возвысил голос пророк.
– Я же ищу иного, желаю гораздо большего и подчеркиваю это.

Все опять загомонили одновременно, словно дуя в одну трубу:

– Чего большего?

– Конкретизируй!

– Ну-тка, выкладывай свою теорию!

– Аргументы давай!

Ничего не ответил пророк на эти дикие вопли, тем не менее чему-то обрадовался начавший этот принципиальный разговор человек и в неописуемом воодушевлении выдохнул:

– А вот это уже дело! Я понял! И я так скажу, парни. В моей полуголодной жизни мысль о куске обычного хлеба пекарей сочетается с мечтой о хлебе духовном, и вот я приободрен и высказываюсь в порядке умозаключения: давайте выпьем сейчас не мешкая по чарке доброго вина, чтобы уж ликовать так ликовать, чтобы отныне уже последовательно упиваться счастьем всевозможных откровений и удачных находок. Друг, друг и учитель, эти убогие, - он указал на прочих, - поверят в тебя, как поверил я, и пойдут за тобой, куда позовешь после первой. Не сомневайся! Поступишь по моей задумке, а она предполагает и вторую чарку и, разумеется, последующие, очень скоро все мы очутимся в благословенном краю и будем озираться по сторонам с блаженством, не испытывая больше прежних уязвлений души и сердца.

Раздраженный неудачно, на его взгляд, складывающейся беседой, пророк заявил, что не питием славна Получаевка и не в питии залог ее будущего процветания.

– Уйдемте отсюда, скоро гроза!
– пропищал кто-то осторожный и боязливый.

Тут в первый раз улыбнулся пророк.

– Ну, грозы бояться нечего, - мягко возразил он.

И далее сказал, что суетные люди, сбиваясь в кучи, сбиваются не гуманитариям, как думают некоторые, а свиньям подобно, и в дальнейшем слепляются между собой, и подхватывают дурную болезнь, и хотят опираться друг на друга, не полагаясь на себя, но совсем не прочь друг друга позорить, поливать грязью

и грубо отталкивать в минуты огорчений и разочарований, в беспокойные часы мировых катаклизмов. И с чем большим свинством они друг друга любят, тем сильнее и с растущей на глазах дикостью ненавидят, и результат тот, что, обманувшись, что-то не то сделав в любви, тут же обманываются и ничего дельного не находят в ненависти. Вы из числа этих непутевых, вы этого навеки проклятого мира люди, жестко бросил он в лицо своим присмиревшим, напуганным спутникам. Ваши жены, дети, отцы и братья, которых вы любите и которые вас ненавидят, потому что обманулись в вас, прячут от вас сияющий свет под свои подушки, заставляя вас идти во мраке, идти навстречу гибели, к пропасти, где вы останетесь. Ваши друзья предадут вас. Все в конечном счете сгинут. А он, пророк, по ряду причин, особенно актуальных в последнее время, взывает к логике настолько удивительной и непокорной, что ее и вообразить невозможно. О ней, способной награждать покоем и умиротворением, а не попирать страстями и терзаниями, только и думает он, о ней одной беспрерывно мечтает бессонными ночами, а потому и молит отчаянно и дерзко небо: даруй. Даруй это волшебное средство, чудесное лекарство от всех болезней, эту дивную логику, баснословно облегчающую ум и душу ее адептов, страшно сминающую внешние и внутренние противоречия. Мы будем, мы станем адептами!
– выкрикнул один из слушавших эти великие слова. На, выкуси, - безжалостно, но в высшей степени обоснованно и справедливо сунул пророк ему под нос кукиш, - кто угодно, только не ты, выползень. Спасенный, облагодетельствованный, - продолжал он затем, развивая свою мысль и сам попутно все надежней ее усваивая, - пересаженный в новые, раннее совершенно неизвестные условия, всем абсолютно довольный, я заговорю и о любви, о той единственной, настоящей и заслуживающей доверия любви, которая видит не частное, а целое, не одного, а всех, и одним большим всеобщим глазом видит каждого. Познайте всех и полюбите всех, - сказал пророк в заключение, - а не только того, под чьей подушкой вам почудился свет. И тогда ваш ум, душа и сердце станут иными, жизнь и смерть переменятся с одного и другого на нечто третье, и ваше здоровье, телесное и нравственное, поведет себя иначе, и свои старые сапоги вы не узнаете, проснувшись в иное утро, и все лишнее, помехой служащее, вы прогоните в удаленные иные края, и сами станете светом, в котором узнаете и полюбите себя.

***

Обедали мы в уже знакомом мне зальце, рассевшись вокруг круглого стола, и меня так и подмывало спросить, что за император или генерал изображен на портрете, удостоившемся чести в этой зальце висеть. Вряд ли этот последний принадлежал кисти Мерзлова. И впрямь любопытно, как и для чего попал сюда, в замечательный современный музей, какой-то ветхо-старинный персонаж, чьи кости наверняка уже давно сгнили в земле. Итак, чье изображение и какова его роль? И почему именно император и как это связано с деятельностью очага культуры и его администрации, а если, однако, генерал, то почему все же не император? Но я ничего не спросил.

– Да, с выползнями держи ухо востро, - с подобающей случаю задумчивостью произнес Глеб, выслушав притчу.

Я пропустил его замечание мимо ушей. Роскошь яств до слез поразила бы истого гурмана, я же - вот дела-то!
– с мрачной утробностью, навеянной, конечно, и заговорившим внезапно чувством голода, занялся вопросом о лизоблюдах. Причем вопрос подразумевал, что когда б случилось некоему наблюдателю со стороны учуять в ком-то из нас, собравшихся за столом, свойства этой нижайшей породы людей, выбор пал бы на меня. Довольно странный аспект, надо признать, заострил мою любознательность, мое постижение загадочной музейной действительности. В связи с этим возникал воистину нутряной ропот, смешанный с отвращением к белизне салфеток, блеску вилок и того, что сходило в моем понимании за хрусталь, и вообще ко всему на свете. Я не Петя, не Флорькин, которые из соображений своей цели, из неистовства, погубившего их жизни, может быть, и согласились бы со сколь угодно унизительной ролью в этом обществе баловней судьбы, даже не охранник, готовый из фантазий оберегания своих хозяев и не рассуждающего наведения порядка обезумело пустить в ход кулаки. Я человек, чьи телесные и душевные раны залечивает окунувшаяся в пафос сочувствия администрация музея, я, можно сказать, почетный гость. Удивляло, кстати, наличие водки и вина в графинах. Петя ведь настойчиво твердил о моде на коктейли. И как рьяно, навязчиво твердил! Как заходился по поводу этих коктейлей, стараясь влить их в меня! Хотя воды уже немало с тех пор утекло, и мода могла претерпеть изменения. Но почему все эти странные вопросы и аспекты увлекают и как будто даже мучают меня? Я словно впал в детство, собственно говоря, в старческий маразм, что могло быть следствием пережитого в вестибюле испытания. Я положил руку на стол и украдкой взглянул на нее. Смутные воспоминания говорили мне, что чем-то подобным я занимал в давнем нежном возрасте. Тревожилось тогда копошившееся во мне неизвестное существо, вскрикивало неустойчивое, но всюду сующее свой нос сознание: рука? откуда? она моя? как это возможно? да кто же я такой, и что деется вокруг? Следовало как-то отвлечься от бесплодных созерцаний руки, от настойчиво всплывающих в уме аналогий с Петей, умершим как раз в том же блестящем обществе, которое ныне наилучшим образом привечало меня, и я твердо решил, что отныне пойду другим путем, буду ходить по музеям, упорно постигать их один за другим, стану прославленным посетителем выставок и ярмарок и завсегдатаем литературных кафе.