Иностранец Липатка и помещик Гуделкин
Шрифт:
– Кредитец ему открыть, – ответил он, – кратковременные ссуды… И притом Иринею Маркычу, по всей вероятности, надоест фабричное дело, а ликвидировать его – опять нужно капиталец. Дело простое – борьба за существование!
– Хе-хе-хе… хорошее ты слово сказал, Липатушка!.. Не возьму я его в толк, а хорошее оно слово… Вот словами-то ты его этими одолевай… Лясами-то!.. Господин – в нем прежде всего струна есть… И как ты его за эту за струну дернешь – бери голыми руками… Дается он… Оченно даже хорошо дается!.. Ох, падки господишки до ляс!.. Ежели по совести
Липат отрицательно покачал головой.
– О? Не примет, думаешь?.. Ну, как хочешь. А хорошо бы… Я тебе вот что скажу, Липатушка! – Старик наклонился к сыну и таинственно заговорил: Востра была к этому делу мать твоя покойница, царство ей небесное. – Он благоговейно перекрестился, – и-их, угар была баба!.. Бывало, так опутает моргнуть не управишься!.. Графчика раз приспособила… Эх!.. Выпьем, упокой господи ее душу!.. – И тоном авторитета добавил громко и внушительно: Больше из книжек их осаживай… Осаживай из книжек, и шабаш!.. Тебе бог дал – действуй… – И затем усмехнулся пьяной улыбкой. – Ах, Гуделка, Гуделка!.. Ведь ишь фабрикант выискался… Фу ты, ну ты!.. Ну-ка, выпьем, Липатушка… Вижу, произошел ты у меня… Исполать, детинушка! – И после некоторого молчания добавил: – А что ежели фортуплясы запустить?..
Но Липат отговорил его, представляя на вид наше сонное состояние. Старик махнул рукою.
– Ну ладно!.. Обдери их совсем… Пусть дрыхнут… – и добавил со смехом, – мы их еще рано освежуем!.. [2] Явлюсь к ним ужо – пословоохочусь…
Иринея била лихорадка. Уткнувшись лицом в подушку, он щипал короткие свои волосики и ругался. Старика Чумакова, уже окончательно рассолодевшего, увели спать. На балконе остался Липатка. Долго сидел он и неподвижно смотрел на небо. (В небе ходили тучи и редкие звезды мигали тускло и трепетно.) Наконец самодовольно выпрямил стан и, закинув жирные ноги свои одна на другую, важно воскликнул:
2
Снимем шкуру. (Прим. автора.)
– Гаша!
На этот зов явилась горничная. Остановившись у порога, она спрятала руки под передник и вымолвила робко:
– Что прикажете, Алипат…
– Говорите «сударь», – внушительно прервал ее Липатка.
– Что прикажете, сударь, – повторила Гаша.
– Замечаю я в вашем поведении несообразности…
– Я, кажись, ни в чем не повинна, Алипат Пракселыч…
– Зовите – «сударь». И я не досказал – вы молчите, – в скобках заметил Липат. – Замечаю несообразности. Сегодня за столом вы мне осмелились сказать «душечка».
Он вперил в нее тяжелый и пристальный взгляд.
– Ей-богу как влюблёмши в вас, сударь…
– Молчите. Вы – горничная. Ваше поведение я не одобряю.
Гаша внезапно обиделась.
– Что ж вы попрекаете, – заговорила она,
– Ну, ну… – поспешно возразил Липат и, скорей шутливо, чем грозно, заметил: – Я тебе сказал – «сударем» зови! – но тотчас же снова напустил на себя важность: – Не кукситесь. Подите разденьте меня… И обратите внимание: ваши манжетки сегодня необыкновенно грязны. Я терпеть не могу грязных манжеток.
Он тяжело поднялся и подошел к Гаше, снисходительно потрепав румяную ее щечку. Нужно было полагать, что этим он изъявлял прощение. По-видимому, так поняла это и Гаша: она подобострастно поцеловала жирную Липаткину руку и отерла слезы.
– Каков гусь!.. – сказал мне Ириней.
– Европеец, – заметил я.
– Н-да, европеец… – саркастически произнес Гуделкин и порывисто завернулся в одеяло.
Наутро приятель мой являл вид печальный. Его бородка a la Henri IV торчала без всякой бодрости. Лицо осунулось и пожелтело. И вообще он походил на воробья, мокрого и сконфуженного. Отказавшись от завтрака и чая, он приказал подавать экипаж и на все разговоры Липатки отвечал односложно и сухо.
Погода соответствовала скверному состоянию Иринеева духа. Дождь пошел еще ночью, и теперь над степью плавали скучные, серые тучи. Мокрые галки торчали на крышах. Густая черная грязь прилипала к колесам экипажа. Лошади тяжко сопели и обливались потом. Даль хмурилась. Рев молотилок отдавался глухо и тоскливо. Хутор казался мрачным.
Ириней, завернувшись в плащ по самый подбородок, печально выглядывал из-под шляпы. Он походил на Гамлета.
Когда чумаковский хутор скрылся из вида, я заговорил. Но Ириней не ответил мне. Только спустя добрых полчаса он в каком-то раздумье произнес, медленно и горько:
– Какая же это культура, наконец?
– Вы насчет чего? – осведомился я.
Он помолчал, по-видимому что-то соображая, и затем повторил:
– Нет, какую же культуру подразумевал этот – гусь?
Я пожал плечами. Иринея вдруг как бы осенило.
– Помилуйте! – воскликнул он, – это не культура, а разбой… Естественнейший разбой!
И после этого опять поник и пребывал долго в грустном молчании, а затем внезапно воспрянул и, с скорбной улыбкой на устах, произнес:
…К чему упрек? Смиренье в душу вложимИ в ней затворимся – без желчи, если можем…Тучи плакали и нескончаемой вереницей тянулись над степью.
Немного спустя Гуделкин заложил-таки Дмитряшевку. Но он не завел фабрику – он устроил крестьянам блистательный обед, на котором, говорят, была даже спаржа, и укатил в Швейцарию. Там, в Vevey [3] , проживает он и доныне.
3
Веве – город в Швейцарии.