Иной разум. Тетралогия

Ливадный Андрей Львович

* * *

Вечером того же дня к Антону зашел Фриенбагер. Он не принимал участия в утренних событиях: готовя грядущую «экспедицию» он добровольно взял на себя вопрос обеспечения небольшого отряда всем необходимым и потому часто пропадал, иногда на целые сутки.

– Рад, что Дана очнулась. – Произнес он, обменявшись с Антоном крепким рукопожатием.

– Да все рады, кроме Энтони. – Ответил Светлов. – Присаживайся. Выпьешь что-нибудь?

– От крепкого

кофе не откажусь. А что Хоук?

– Не понимаю я его. Ведет себя как избалованный ребенок.

– В смысле? – Клаус принял из рук Светлова чашку с кофе и сел в свободное кресло. Комната отдыха, которую Антон делил с Энтони, отличалась от остальных помещений определенной степенью комфорта, но доктор Миллер постоянно пропадал в лаборатории, Клаус мотался по делам, и так вышло что только Светлов и Хоук, оставшись предоставленными сами себе, пользовались данным помещением по его прямому предназначению.

– Обиделся. У Даны, одновременно с возвращением сознания случился приступ клаустрофобии, к тому же она испугалась дока, лицо которого исказил прозрачный материал саркофага. Короче она разбила крышку, выбралась наружу, оцарапала Миллеру лицо, а когда на шум прибежал Энтони, Дана швырнула его через прозрачную перегородку.

– Не и что? – Клаус заинтересованно выслушал короткий рассказ Антона, и добавил: – Ее можно понять. Очнулась в незнакомом месте, накачанная стимуляторами, вот и сорвалась…

– Это ты можешь понять ее реакцию, А Энтони не понимает. Уперся, твердит одно и тоже.

– А что говорит?

– Она меня ударила. Придурок. Мне кажется Клаус, он сильно комплексует.

– По поводу потерянной власти?

– Да. В квартале он был боссом, большим человеком, а среди нас он равный, да еще и не умеет ничего, кроме как ныть и злобствовать.

Фриенбагер сокрушенно покачал головой.

– Скверно. Надо бы за ним присмотреть. По жизни Энтони парень неплохой, можешь мне верить, но он действительно избалован властью. Кстати где он сейчас?

– Понятия не имею. Ушел куда-то, даже обедать не стал.

– Ладно, молодец, что сказал, займусь этим. А где устроили Дану?

– Она согласилась пока что остаться в лаборатории под присмотром Миллера.

– Может, сходим, проведаем? Мне же надо с ней познакомиться.

– Пойдем. – Согласился Светлов.

* * *

В лаборатории все было прибрано и ничто не напоминало об утренних событиях, разве что отсутствие перегородки, делившей помещение на два пространства, бросалось в глаза.

Дана и Генрих о чем-то беседовали, устроившись в двух креслах за панелью управления медицинского комплекса.

– Ты помнишь, как оказалась дома у Антона? – долетел до слуха вопрос Миллера.

Дана в ответ лишь покачала головой, потом закрыла глаза и…

Ее имплант внезапно начал передавать в диапазоне мысленных команд.

Антон и Клаус замерли, – мнемонический контакт оказался столь силен и откровенен, что зрение у обоих на миг

помутилось, – они поневоле воспринимали сейчас некие события, предшествующие появлению девушки в городе…

…

Чувства возвращались…

Иным было все, и запахи, и звуки, и влажное, вовсе не ласковое прикосновение тумана, чьи пласты застыли меж перекрученных стволов черных деревьев…

Холодно…

Жутко…

Прядь волос прилипшая к щеке – незнакомое ощущение, пугающее, заставляющее мысленно кричать, не разжимая при этом потрескавшихся от жажды губ.

Все… Все не так, будто подменили саму реальность.

Мимо стремительно пронеслось что-то темное, стремительное, едва уловимое взглядом на фоне сумерек, но… от движения, которое почти не уловил взгляд, внезапно дохнуло теплом, чем-то давно забытым, но близким и понятным.

Чувство промелькнуло и исчезло, оставив лишь потревоженные пласты тумана, который медленно закручивался ленивыми спиралями в тех местах, где его потревожили стремительные обитатели черного леса.

Она шла наугад, с трудом вдыхая стылый, влажный воздух, ноги едва слушались, заплетаясь на каждом шагу, выпирающие корни мертвых деревьев казалось вылазят навстречу, специально не давая идти.

Мир вокруг сужался, он грозил навек сомкнуться молочной пеленой, закружить измученный рассудок, не дать сбыться единственной теплившейся надежды – дойти, увидеть знакомое, пусть чужое, но знакомое место и…

Дальше царила неопределенность.

Черный лес казался бесконечным, но это был обман: он окончился внезапно, будто деревья отпустили ее – измученную, полную чуждых ощущений, заблудившуюся в тумане и в собственных растерзанных мыслях.

Впереди, едва освещенный тусклой полоской нарождающейся зари, за выжженными дотла пустошами высился город, он мрачно подпирал небеса, словно циклопический памятник величию иного разум, постичь который она не могла, как ни пыталась это сделать.

Жить.

Мыслить.

Вдыхать чужие запахи, содрогаться от незнакомых чувств, питать последнюю… нет единственную надежду, – вот все, что оставалось ей этим страшным, стылым утром.

Под босыми ногами болезненно ощущалась спекшаяся корка местами остекленевшей почвы, но теперь идти стало легче, – туман остался позади, а ориентир, который видно за десятки, если не сотни километров высился, будто молчаливый памятник надежде.

Надежде вновь обрести себя, понять, кем или чем она стала…

…

Наваждение исчезло, Дана открыла глаза, но все присутствовавшие в лаборатории, включая Миллера, для которого мнемонический контакт не являлся чем-то необыкновенным, все еще находились под сильным впечатлением от обрушившихся на них чувств.

Антон и Клаус так и застыли у порога, а Генрих с Даной продолжили беседу, как будто не замечая их.

– Ты уверена, что это все же воспоминания, а не бред? – Сглотнув вставший в горле комок, осторожно поинтересовался Миллер.

– Уверена. Остальное, как в тумане. Я не помню, кем была, что случилось со мной.