Инспектор Лосев
Шрифт:
Пирожков растерянно и тревожно смотрит на меня.
– В свое время все узнаем, – спокойно говорю я.
Но про себя я тоже недоумеваю. В самом деле, кто может послать в командировку этого типа? Уж не Зурих ли? И куда? «Город-мама» – это скорей всего Одесса. Опять Одесса!
– Пока же будем ждать звонка… Ивана Харитоновича, – добавляю я, ибо Зурих представился ему как Николов. – Кстати, я хочу вас попросить вот о чем. Расскажите мне, Григорий Сергеевич, какие незаконные махинации совершал ваш бывший начальник Светозар Еремеевич Бурлаков. И вообще, что вы помните о его малопочтенных делах?
– Господи, ну зачем сейчас
– Не в этом дело, – мягко возражаю я. – Видите ли, Григорий Сергеевич, вот вы мне тогда сказали, что встретились с этим так называемым Иваном Харитоновичем – другим он представляется иначе – впервые, да?
– Ну конечно, боже мой!
– И ничего о нем не знаете?
– Да, да. Я же вам говорил.
– Ну вот. А Бурлаков, как мне кажется, знаком с ним давно и много чего о нем знает.
– Что вы говорите?! Он знает этого бандита?..
– Так мне кажется. Но чтобы заставить Бурлакова все рассказать, нам надо кое-что узнать о нем самом.
– Да, да… Я понимаю… понимаю… – в полной растерянности бормочет Пирожков.
Постепенно, однако, он приходит в себя, успокаивается и начинает рассказывать. Я вижу, он вполне искренне стремится мне помочь напасть на след человека, который причинил ему столько волнений и страхов. А заодно Пирожков дает выход своим давним и гневным чувствам по отношению к Бурлакову.
Всегда, знаете, в любом большом коллективе есть такой незаметный человечек, эдакий маленький-премаленький «винтик», который, однако же, все видит, от которого не очень-то даже и скрывают всякие там нечистоплотные делишки и секреты, иной раз даже используют на побегушках и для мелких услуг, считая его абсолютно бессловесным, сверхпреданным и к тому же недалеким. А человек этот, между прочим, имеет порой и душу, и голову, и свой взгляд на все, и, кстати, совесть тоже. Такой до поры до времени лишь оскорбленно молчит и то ли от страха, то ли от врожденной исполнительности делает все, что ему приказывают. И копится в его душе обида и негодование. И чувствует он, что не для побегушек и всяких там услуг создан, а может кое-что и побольше, позначительней сделать, может не на снисходительность, а на уважение рассчитывать. Но скромность, даже робость не позволяют ему заявить об этом. Однако стоит только измениться окружающему его нравственному, так сказать, климату, и человечек этот вдруг осознает себя человеком, получает возможность самоутвердиться и показать, чего он на самом деле стоит.
Вот так приблизительно получилось с Пирожковым. И теперь он жгуче стыдится и негодует по поводу роли, которую он играл при Бурлакове. И когда гнев пересиливает стыд, Пирожков рассказывает мне все, что знает и помнит.
И я узнаю немало интересного о второй, неофициальной, так сказать, деятельности Светозара Еремеевича в годы его «удельного княжения».
Такие пустяки как бесплатные путевки, различные сверхожидаемые премиальные, а также театральные билеты на премьеры, заграничные ручки, сигареты, зажигалки, даже импортные дубленки и прочее барахло, доставляемые и устраиваемые ретивыми заказчиками в надежде на скорейшее завершение их объектов, Пирожков, конечно, не в состоянии сейчас припомнить и перечислить. Но были дела и покрупнее. К примеру, ловкие махинации со стройматериалами, механизмами, которых, конечно же, всегда и всюду не хватало, с процентовками, с
Характерным тут было незаметное, казалось бы, вползание некоторых окружавших Бурлакова, поначалу вроде бы честных работников во все эти более чем сомнительные операции, с виду как бы диктуемые интересами самого дела, плана, престижа, даже соревнования с другими трестами. А потом уже возникала некая повседневная, привычная, весьма полезная и всеми как бы признанная «практика», без которой, казалось, уже ступить было нельзя. Да и подачки со стола «удельного князя», суета встревоженных заказчиков, как и многие то и дело подсовываемые ими соблазны довершали этот губительный процесс.
Но особенно настораживает меня сейчас другая обнаруженная в свое время Пирожковым черта в подпольной деятельности Светозара Еремеевича. Заключалась она в том, что махинации, проводимые вначале в пределах города и подведомственных тресту объектов, с какого-то момента начали приобретать иные географические рамки. И тут в рассказе Пирожкова начинают мелькать уже известные мне по Валиной таблице названия городов: Ростов, Ленинград, Одесса. Пирожков вспоминает, что трубы были направлены именно в Ростов, а двадцать тонн дефицитного керамзита – в Одессу. В другой раз было отгружено в Ленинград несколько тонн не менее дефицитного рубероида и импортного стенного пластика.
– Выходит, уже прямое хищение? – спрашиваю я.
– А! – безнадежно машет рукой Пирожков. – Там разве можно было разобраться? Я ведь в эти дела не ввязывался, я их как огня боялся. Не знал, какому богу молиться, когда Светозар наконец убрался от нас.
И я верю ему. Нет, Пирожков не ввязывался в эти махинации не только из трусости, ему мешала и совесть. Он не только боялся Бурлакова, он еще и презирал его. Трусость, ощущение своей унизительной зависимости и ничтожества мешали ему разоблачить все эти махинации, презрение и совесть мешали соучастию в них.
Между тем иногородние махинации Бурлакова наводят меня на мысль о возможных его связях по этой линии с мнимым Николовым-Зурихом. Я только не могу понять роль последнего в таких делах. Но об этом я еще посоветуюсь с компетентными ребятами из ОБХСС.
В этот момент в передней раздается звонок. Я слышу, как Надя пробегает по коридору, и через минуту ее хорошенькая головка просовывается в дверь комнаты, где мы сидим.
– Папа, к тебе Анна Игнатьевна.
– Ах, это мой районный врач, – спохватывается Пирожков и смущенно смотрит на меня.
– Идите, идите, – говорю я. – А мы пока вот с Надей поговорим. Если она, конечно, не возражает, – и я поворачиваюсь к ней.
– Конечно, не возражаю, – улыбается Надя и заходит в комнату. – Даже интересно.
Пирожков тем временем, кивнув, исчезает за дверью, и голос его доносится уже из передней. Надя с рассчитанным изяществом опускается в кресло, где только что он сидел. Мы оба закуриваем.
– О чем же будем говорить с вами? – довольно иронически осведомляется она.
– О грозящей вам опасности, – в тон ей отвечаю я. – Вы этим не обеспокоены?