Инспектор земных образов. Экспедиции и сновидения

Замятин Дмитрий

Музыка языка пространств залегла первым пугливым ледком маленьких пристанционных прудов, прудиков, где детвора, скорые пацаны движутся уже, бегут, катятся, скользят, застывают брейгелевской мощью драматического, изменчивого, переливающегося, драматического бытия предзимья мира. Но свет самого неба еще не прощальный, не тягуче-сумеречный, а, скорее –

протяжно-соломенный, сонатный.

Бесполезная огромность пространств, мягко и незаметно облегаемых, окружаемых, обкладываемых островками укромных древесных укрытий, частоколами нечитаемых травянистых пустот. Девочка, нарочито играющая вёртким шариком на резинке в узком осевом коридорчике купейного вагона. Бесполезность географического образа самой жизни, становящейся просто про-странственностью.

Медленность параллельных лучей одного и того же пути, одного и того же путешествия. Районирование пространства происходит как неслышное подкрадывающееся проникновение бытия в кору, подкорку, ядро возникающего образа места; как пронзительная сладость, радость окольцованной птичьей пустоты.

Длительная и настойчивая, стучащая дорожная тьма, в убегающем окне-иллюминаторе поезда, протяженная настолько, насколько хватает сил увидеть себя, свой собственный географический образ как зеркальную сферу рельефной оконной вечности.

Штык или внезапная молния светящейся на стекле с полутьмы рассветного полустанка дождевой струи. Напоминание о сумерках пространства, тяготящихся неприбранным, полураздетым ландшафтом еще неизвестного, неоткрытого за бытиём места.

Воля к образам. Свобода к образам.

Место явления. Место появления. Место объявления.

Пылающие столбики отсвечивающих фонарей, окон в сумраке городского вечернего пруда. Водяной свет – дрожащий и тонущий – подтверждает сквозящую правоту легкого небесного снега, чей вертикальный белый-белый цвет являет, объявляет конец холодящей и неверной горизонтали поздней осени.

Брошенная рыбачья лодка – вернее, ее чернеющий контур –

в отчаянном тлении вечереющего пространства оголённого навсегда неба. Заснеженные ложбины песчаных отмелей, перетекающих обвисшей фиолетовой тяжестью невесть откуда взявшейся ночи. Золотая середина птичьей прогалины обледеневшего заскорузлого цвета.

Мысль как богатство пространства, заряженного, насыщенного образами расширения, удвоения, разделения, дифференциации.

Многообещающая пелена восходящего к светящемуся горизонту снежного моста, довлеющего метагеографией урочного часа вечерней вечности, давящего плавной ленивой линией, комкасто-рваной архитектоникой несбыточного бытия потонувшей случайно Пангеи.

Влажновоздушная оторопь закатного склона, красящая светоносные кущи щекой шершавого, щебнистого, проваливающегося ландшафта проникновенных древесно-веточных пройм.

Овражно-балочная сеть неясного еще, отдаленного пространства, угрожающего рассечениями, сечениями протяженного бытия. Кристаллы ясности степной муравы, острящейся секущим ветром любезного и уместного небу отчаяния.

Уклончивая покатость округлого пейзажа, вращаемого силой бегущего, становящегося, мыслящего места.

Стекло пейзажного амфитеатра, отодвигающее течь речи читаемых речных плёсов, недальних лесов, лишние взыскующие длинноты пойменных перебивок. Крадущиеся мелочи и россыпи надвигающейся грозы, сыпящей, рассыпающей жути и жупелы темнеющей жалкой зелени, жадной крапчатым лиственно-дож-девым желе.

В классических садах ветра небытия, в объятиях зеленой земной пустоты вечности.

Солнце, черный охотник слепого пространства небесной судьбы.

Достижение покоя в своем собственном месте наталкивается на мощное сопротивление пространства, не терпящего неподвижности перводвижителя пейзажа, сдвигающего, катящего каменный образ сплошной и непроницаемой поверхности, бетонной стены самого бытия.

Конец ознакомительного фрагмента.