Инспектор Золотой тайги
Шрифт:
– Мер–рзавец, хам! — рычал он, пиная ползающего у ног приказчика.— Куда дел пять фунтов золота?
Украл, собака, украл? Говори! 3–запорю! Повешу! Живьем в шурф закопаю!
Приказчик размазывал по лицу слезы, хватался за хозяйские сапоги.
– Отец! Благодетель! — тонко выкрикивал он.— Вот те крест…
Охранные казаки скалили зубы.
Нарцисс Иринархович был горяч, но отходчив. Вечером того же дня порядком струхнувший приказчик каялся в преступном недосмотре, вымолил прощение и даже удостоился чарочки водки.
Лихие меры отставного
Все складывалось как нельзя лучше для Мясного, но подвела старая страсть — карты. В зиму 1877 года играл Мясной с особенно лютым азартом, широко, рискованно: как–никак, хозяин золотых промыслов! Большие денежки плакали в эту зиму у Нарцисса Иринарховича. Похмелье наступило уже под троицу. Сереньким слякотным утром ему доложили о приходе бакалейного торговца, ростовщика Борис Борисыча Жухлицкого. Нарцисс Иринархович вышел в халате, хмурый, непроспавшийся. Накануне он засиделся в дворянском собрании. Много пили, играли. Мясной по обыкновению вошел в раж, бесперечь повышал ставки и проигрался под конец в пух и прах. Вернулся он далеко за полночь в крупном проигрыше.
– Ну, что тебе, братец? — зевая спросил он, едва кивнув в ответ на подобострастный поклон Жухлицкого.
– Вот–с, векселек имеем представить вашему благородию,— еще раз кланяясь, отвечал посетитель, человек тихий, с кислым выражением лица.
Мясной досадливо поморщился от нудных и гнусавых звуков его голоса.
– Что, разве уже пора?
– Да–с,— Жухлицкий протянул нотариально заверенную копию документа.— Вот–с, извольте удостовериться.
Нарцисс Иринархович нехотя взял бумагу, пробежал глазами. М–да, все верно, самый наизаконнейший и бесспорный соло–вексель: «…по сему векселю повинен я уплатить… купцу Борису Борисовичу Жухлицкому двадцать пять тысяч рублей…», дата, его, Мясного, с лихим росчерком подпись — все на месте… Двадцать пять тысяч рублей — пять тысяч золотых полуимпериалов… деньги немалые.
– В самом деле… странно… Что–то запамятовал я, братец… Митька! — рявкнул он.— Водки, живо!
Где–то в недрах старинного деревянного особняка возникла суета, затопали, забегали.
– Да ты садись, братец,— сказал Мясной.— Садись, присаживайся…
– Ничего–с, мы постоим, люди маленькие,— тихим голосом отказался ростовщик.
– Что ж ты, братец? В ногах, сам знаешь, правды нет,— рассеянно обронил хозяин.
Он маялся, сильно тер руками помятое лицо, вздыхал. Жухлицкий терпеливо стоял у двери, ждал.
– Митька!! — трубно взревел хозяин, теряя терпение, и вслед за этим нехорошо помянул его мать.
Тут дверь распахнулась и рысцой вбежал Митька — пожилой отставной казак с длинными сивыми усами. В руках — поднос с графином, лафитничком, солеными огурцами, красной рыбой и краюхой ржаного хлеба. Нарцисс Иринархович раз за разом принял два лафитничка, крякнул, понюхал краюху. Увлажнившимися глазами поглядел на ростовщика.
– Может, братец, выпьешь?
– Премного
– Ну, гляди… Э–э… о чем мы то бишь говорили–то?
А! — Нарцисс Иринархович хохотнул.— Понимаешь, какая закавыка получается — нету у меня сейчас денег.Нету!
Нарцисс Иринархович не врал, денег у него и вправду не было. Он основательно проигрался за минувшую зиму. К тому же он, страстный лошадник, решил завести свой конный завод, благо дело не только тешило душу, но и обещало солидный барыш. Пришлось, конечно, потратиться. В довершение всего, он третьего дня вернул карточный долг кяхтинскому купчику Титову, которого многие сильно подозревали в нечистой игре, но уличить так и не могли.
Мясной выпил еще, раздумывая, как бы выставить вон этого столь не ко времени подгадавшего посетителя.
– Да, братец,— весело сказал он.— Придется нам с тобой немного подождать. А может–таки, выпьешь, а?
Жухлицкий качнулся вперед, будто надломился на миг, и отвечал тихо, но со скрытой твердостью:
– Не могу–с, себе дороже.
– Н–да… что же с тобой делать?— задумался Мясной.— А я, понимаешь, как нарочно прикупил недавно лошадушек…— Сказал и прикусил язык: затею с конзаводом он держал в тайне — при немалых своих долгах опасался, как бы рысаки не пошли с молотка.
Однако серый ростовщик не обратил на это внимания. Он молча ждал — смиренный и непреклонный истукан.
– Да пойми ты, любезный,— снова начал Нарцисс Иринархович, вставая и в сильнейшем волнении расхаживая по кабинету.— Я ведь тебе не шематон, не голь какая–нибудь, у меня прииски свои. Золото, понимаешь?
Осенью я тебе верну с процентами. По рукам?
Жухлицкий вздохнул, переступил с ноги на ногу и отрицательно качнул головой.
– Никак невозможно–с, ваше благородие… Себе дороже.
– Эк, затвердила сорока про Якова! — досадливо буркнул Мясной.
Он вернулся за стол, выпил, захрустел огурцом. «Экий же ты, братец, собака,— думал отставной зауряд–хорунжий, из–под неприязненно заломленной брови косясь на унылую фигуру ростовщика.— Послать разве к черту? Так ведь по судам, подлец, затаскает, до долговой ямы доведет». Дело и впрямь выходило щекотливое. Именно сейчас Нарциссу Иринарховичу никак не улыбалось прослыть несостоятельным должником: подвертывалась выгодная партия — перезрелая девица, дочь богатых родителей. Надо было любой ценой отделаться от настырного бакалейщика.
Разговор получился долгий, тягостный. Правда, говорил почти один Нарцисс Иринархович, горячился, напирал. Жухлицкий же только мотал головой и бубнил свое: «Не могу–с… себе дороже… не могу–с…» Мясной в сердцах докончил графин и предложил набавить проценты. Однако и это не прельстило упрямого ростовщика. Окончательно выведенный из себя зауряд–хорунжий вдруг рявкнул:
– Хочешь прииск в аренду? Как вернешь свои деньги, так назад заберу, а?
– Боже сохрани, ваше благородие!— испугался Жухлицкий.— Непривычны–с мы к такому делу.