Инстинкт Инес
Шрифт:
– Инес Прада навсегда покинула сцену. Это была последняя опера, в которой она спела. Нет, она не объявляла заранее, потому что в таком случае внимание зрителей сосредоточилось бы на ее уходе с подмостков, а не на самом спектакле. Она все-таки была профессионалом. Инес всегда принадлежала опере, автору, дирижеру и, следовательно, уважаемой публике. Да, истинный профессионал. У нее был инстинкт сцены…
Остался только Габриэль, с темными растрепанными волосами, смуглой, обожженной солнцем и морем кожей,
Он считал шаги от театра до дома. В старости у него появилась мания считать, сколько шагов он проходит за день. Это была комичная сторона его жизни. Грустной стороной было то, что с каждым шагом он чувствовал боль земли. Ему представлялись рубцы и шрамы, постепенно накапливающиеся в глубоких пластах того слоя праха, на котором мы все живем.
Его ждала Ульрике, Толстуха, с вновь аккуратно заплетенными косицами и в чистом накрахмаленном переднике. Тяжело переставляя ноги, она поставила перед Габриэлем чашку шоколада.
– Ах! – вздохнул Атлан-Феррара, падая в вольтеровское кресло. – Страсть окончилась. Нам остался только шоколад.
– Устраивайтесь поудобнее, – сказала ему служанка. – Не беспокойтесь. Все на месте.
Она взглянула на хрустальную печать, покоившуюся на своем привычном месте, на треножнике у окна, из которого открывался вид на панораму Зальцбурга.
– Да, Толстуха, все на месте. Тебе больше не придется разбивать хрустальные печати…
– Господин… я… – пробормотала экономка.
– Видишь ли, Ульрике, – произнес Габриэль, сопровождая свои слова элегантным жестом руки. – Сегодня я дирижировал «Фаустом» в последний раз. Маргарита навсегда вознеслась на небеса. Я уже не пленник Инес Прада, моя дорогая Ульрике…
– Господин, я не из-за этого… Поверьте мне, я женщина благодарная. Я знаю, что всем обязана вам…
– Успокойся. Ты прекрасно знаешь, что у тебя нет соперницы. Мне нужна не любовница, а служанка.
– Я приготовлю вам чай.
– Что с тобой? Я уже пью шоколад.
– Извините. Я очень переживаю. Я принесу вам вашу минеральную воду.
Атлан-Феррара взял в руки хрустальную печать и погладил.
Тихим голосом он обратился к Инес.
– Помоги мне перестать думать о прошлом, любовь моя. Когда мы живем ради прошлого, оно вырастает до невиданных размеров и подчиняет себе нашу жизнь. Скажи мне, что мое настоящее – это жить под присмотром служанки.
– Ты помнишь наш последний разговор? – ответил ему голос Инес. – Почему ты не все рассказываешь?
– Потому что следующий рассказ – это другая жизнь. Ты живи в ней. Я же привязан к этой.
– Есть кто-то, кому ты отказываешь в праве на существование?
– Возможно.
– А тебе известна цена?
– Я отказываю в этом праве тебе.
– Какая разница? Я уже жила.
– Посмотри на меня хорошенько.
– Это не так. Ты все эти годы заботился о моей дочери. Я благодарю тебя за это, с любовью, со смирением, я очень признательна.
– Ну, это глупая сентиментальность. Обычное дело.
– В любом случае, спасибо, Габриэль.
– Я жил ради своего искусства, а не ради примитивных эмоций. Прощай, Инес. Возвращайся туда, откуда ты явилась.
Он смотрел на панораму Зальцбурга. Незаметно начался рассвет. Его удивило, как быстро пролетела ночь. Сколько времени он говорил с Инес? Несколько минут, не больше…
– Разве я не говорил всегда, что каждое последующее исполнение «Фауста» всегда будет первым? Пойми, Инес, чего мне стоит отказаться от этого. Очередное воплощение оперы будет уже не в моей власти.
– Одни рождены, чтобы ошибаться, другие – чтобы воплощать, – сказала ему Инес. – Имей терпение.
– Да нет, я удовлетворен. Я был терпелив. Я долго ждал, но в конце концов был вознагражден. Все, чему суждено было вернуться, вернулось. Все, чему суждено было соединиться, соединилось. А сейчас я должен молчать, Инес, чтобы не нарушить естественный ход событий. Сегодня вечером в Фестшпильхаус я чувствовал рядом твое присутствие, но это было лишь ощущение. Я знаю, что ты очень далеко. Но ведь и я, разве я не бледное отражение себя самого? Иногда я задаю себе вопрос, как люди еще меня узнают, если совершенно очевидно, что я уже не тот, каким был прежде. Ты вспоминаешь, каким я был? Где бы ты ни находилась, помнишь ли ты все, чем я пожертвовал, чтобы ты снова была?
Ульрике стояла и смотрела на него, не скрывая презрения.
– Вы разговариваете сами с собой. Это признак старческого слабоумия, – промолвила экономка.
Атлан-Феррара с трудом выносил нестерпимый шум, сопровождавший каждое движение женщины, шорох накрахмаленных юбок, звяканье связки ключей, шарканье негнущихся ног при ходьбе.
– Осталась еще только одна хрустальная печать, Ульрике?
– Нет, господин, – опустив голову, сказала служанка, собирая посуду. – Эта, которая здесь, уже последняя…
– Передай мне ее, пожалуйста…
Ульрике задержала печать в руках и издали показала ее, с дерзким вызовом глядя на дирижера.
– Вы ничего не знаете, маэстро.
– Ничего? Об Инес?
– Вы когда-нибудь видели ее действительно молодой? Вы в самом деле видели, как она старела? Или вы все это придумали, потому что так было надо, шли годы, менялись календари? Как же иначе, вы вот состарились со времени падения Франции и блицкрига, до вашей поездки в Мехико, а потом до вашего возвращения в Лондон, а она нет? Вы представляли себе, как она стареет, чтобы сделать ее своей, чтобы она жила в одном с вами времени…