Институт сновидений
Шрифт:
Отец матушкин тогда приходил к Серафиму Даниловичу, просил прогнать девку, но тот не дал. Не прогнал, оставил при себе в служках, но на людях с ней не говорит почти, все больше жестами, а как там дома – нам неведомо. Наказал только на пятьдесят лет отлучением от церкви. А там ведь две тысячи первый год – а у них на тот год Страшный суд напророчен.
Сам то ведь вряд ли доживет – последнее время болеть стал, но никого в дом не допускает – она за ним и ходит.
Так и живут.
Он с той поры больше бритвы в руки не брал – община их целиком содержит, а он у них как чуть ли
И правда, свидетельствуем вам, сами мы из Настиного окошка наблюдали – дождик как раз ноябрьский моросил, холодно, а она стоит на коленях – фигурка черная, плащом только накинулась и стоит, и нет-нет да поклонится до земли, помост лбом припечатает.
Вот не знаем мы только, что у них за толк такой, ведь если Бог есть Любовь, то как такое объяснить?
Четвертое измерение
Критик Игумнов побывал в Америке. В самом Вашингтоне. И еще в Нью-Йорке.
Нью-йоркское метро его напугало.
– Тюрьма, настоящая тюрьма, – рассказывал он своим слушателям в Москве. – И негры. Знаете, я не расист, в отличие от большинства наших эмигрантов, но негры попадаются страшные. Нищие, ленивые. Работать не желают – стоят на каждом углу, просят медяки, а там и на доллар ничего не купишь толкового.
Слушатели преданно вздыхали. Игумнов вздыхал ответно.
– Нет, вы не поверите: Манхэттен – это город… Желтого Дьявола! Мне, право, стыдно так говорить, почти по-газетному получается, но там много, очень много проблем, что нам и не снились: всё в кредит, вплоть до микроволновой печки, – средний американец опутан с головы до ног.
– А как там насчет колбасы? – этот вопрос почему-то задавали обязательно, хотя ведь знали же, гады, ответ, знали прекрасно.
– Нет, не в колбасе дело, поверьте, не колбасой же единой жив человек, – еще тягостнее вздыхал Игумнов, – объяснить вам это невозможно. Это надо видеть и чувствовать. Магазины «Сирса», например, не открывают, если на прилавках нету тридцати тысяч наименований продуктового товару. И что?
– И что? – завороженно вторили слушатели.
– Клянусь вам, ребята, это сложно выразить объемно, но… жить там душно – души там нету. Все в целлофане, все стандартно. Просто ужас.
Слушатели радостно кивали. Улыбались потаенной улыбкой. Гордо потирали руки. Короткой фразой Игумнов кончал рассказ:
– Нет там, пожалуй, одного – четвертого измерения, что ли.
И все принимались шумно пить водку и славить молодчину Игумнова. Правда, находились изредка и такие, что открыто заявляли с нескрываемой грустью: «Дурак ты, Игумнов», но таких мало слушали, а Игумнов сокрушенно качал головой – что ж поделаешь, своей головы другим не одолжишь. Но в споры не пускался – пресекал на корню.
Так повторялось с месяц. Игумнов устал. В Москве его больше ничего не держало – обещанную американскому журналу
– Конечно, все мы сегодня почвенники, даже я со своим вселенским охватом, – жаловался он своему ближайшему другу, – но пойми, когда они меня тянули, как деревенского мальчишку, в конце шестидесятых… тогда же время было другое – все вместе против, а теперь… Нет, середина, золотая середина – древние правильно говорили.
Игумнов старался отклонять предложения, в партии не вступал, придерживался неортодоксальных журналов, где иногда печатали его эссе, и лихо, при случае, критиковал в кулуарах своих же кормильцев. Но чувствовал, чувствовал, что его неумолимо толкает влево.
– Пойми, не в «Апрель» же идти – «Апрель» себя исчерпал, едва зародившись, – плакался он все тому же другу.
Вся эта «домашняя» толчея утомляла несказанно. Хотелось отдохнуть, тянуло на родину, в деревню, под Старгород, где на месте материнской развалюхи он четыре года назад поставил наконец добротный пятистенок. Господи, как же снились ему Озеро, деревня там – в Америке!
Компьютер, что привез на заработанные деньги, еще не продался, зато за видеомагнитофон заплатили семь тысяч. Он прикупил по случаю новую резину к своему «Запорожцу», положил в багажник набор отличнейших спиннингов и блесен, подаренных американским коллегой, поцеловал жену и дочек и взял курс на Старгород.
Перед отъездом он позвонил Пионтковскому и упросил его подождать. Пионтковский на днях получал через Литфонд «девятку» и собирался расставаться со своей почти новой «Нивой». Игумнов вызвался купить за большую цену – компьютерных денег должно было хватить с большим, большим избытком.
Жена собирала его, как всегда, основательно: положила ящик тушенки, четыре палки вареной колбасы, баночки растворимого кофе и югославской ветчины и пачек двадцать тридцать шестого чая. Продукты ехали в деревню – там их ждали от Игумнова.
Родни в деревне уже не осталось, да и из одноклассников, пожалуй, тоже никого – все поразбежались по заведенной формуле после армии куда угодно, только не домой, но не одарить соседей – такого с Игумновым не случалось. Да его б и не поняли, приедь он без продуктов, виду, конечно, не показали бы, а не поняли.
«Запорожец» с трудом одолел пятнадцать километров проселочной дороги – хорошо, май был сухой – и Игумнова приняла родная деревня. Сгрузили продукт, ящик прикупленной на выезде из Москвы водки. Обнялись.
Кругом – раннее-раннее лето. Начало июня. Листва. Бесконечное Озеро. Уха на костре. Водочка. Тары-бары. Душа отходила, отдыхала, промывалась кислородом.
Тут не страшны были и американские разговоры. Наоборот – не рассказать было невозможно. Их ждали. Им гордились и, рассматривая на левом запястье водонепроницаемую «Сейку», не скрывали восхищения, и, конечно же, подкалывали, посмеивались и… засыпали вопросами.