Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

Климова Светлана

Т.И. Краснобородько обратила внимание и на то, что в заметке «Российская Академия» приведено два примера «диалога с властью»: в XVIII в. Екатерина – Д.И. Фонвизин, в XIX в. Александр I – Н.М. Карамзин. В заметке сначала упоминается знаменитое «Слово» А.С. Шишкова о Н.М. Карамзине, а затем А.С. Пушкин от себя прибавляет эпизод о пребывании знаменитого историка в Твери в 1811 году и его общении с Александром I. «Пребывание Карамзина в Твери ознаменовано еще одним обстоятельством, важным для друзей его славной памяти, неизвестным еще для современников. По вызову государыни великой княгини, женщины с умом необыкновенно возвышенным, Карамзин написал свои мысли о древней и новой России, со всею искренностию прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого. Государь прочел эти красноречивые страницы… прочел и остался, по-прежнему, милостив и благосклонен к прямодушному своему подданному. Когда-нибудь потомство оценит и величие государя, и благородство патриота» [29] .В «Записке» Н.М. Карамзин до и значительно

раньше славянофилов или западников заострил вопрос о судьбе России, ее месте в мировой истории, сделав их объектом рефлексии не только со стороны ученого-историка, но и со стороны высшего лица государства [30] ..

29

Российская Академия // Современник. Там же. С.13.

30

Сегодня все могут прочесть «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Н. М. Карамзина, жестко и нелицеприятно критиковавшего историческое поведение многих государей, в том числе и самого императора Александра I; трудно представить на его месте нашего современника – ученого или историка, написавшего в наше либеральное время интонационно схожий текст о новой власти и новой России и получившего «благосклонное» одобрение от первого лица в государстве.

Сопоставляя диалоги с властью XVIII и XIX веков, А.С. Пушкин сам задает градус диалогичности данных примеров, приводя только «Вопросы» Фонвизина без всякого комментария в первом случае, по-редакторски оттеняя специфику диалога Александра I с историком позитивно-хвалебными подчеркиваниями – во втором: «благосклонность», «поймет», «оценит» и т. д. Тема же двух диалогов, по сути, одна и та же:

что есть русская нация, в чем наша идентичность, как выразить национальное самосознание через теорию (философию Д.И. Фонвизина) и практику (история Петра в изложении Н.М. Карамзина).

Екатерининский «Собеседник» и пушкинский «Современник», как нам кажется, солидарны в одном: диалоги с властью необходимы и возможны. И вестись они должны не с позиций предписаний (с любой стороны), ультиматумов или противостояния, но, главным образом, опираясь на поиск общих подходов в понимании национальной истории, языка, культуры, вне которых невозможно обсуждать суть национального самосознания. В этих диалогах не было и не могло быть подлинного равенства, возможности полного и обоюдного взаимопонимания между собеседниками. Скорее, это «культурный» способ вопрошания со стороны интеллектуалов (писателя и историка) и «благосклонных» ответов, отраженных в доброжелательной, но идеологически определенной позиции власти. Весьма отрадно, что эта позиция была в наличии у власти, также как и ее желание высказаться и тем самым сделать проблему идентификации объектом публичного (разноголосого) обсуждения.

Совсем другими были диалоги между самими интеллигентами, когда, отстаивая свои позиции, они претендовали на реформаторство (или революционность) в государственном (а то и вселенском) масштабе, игнорируя любую государственную власть в принципе или тотально оппонируя ей. В этом ключе просвещенный абсолютизм Екатерины оказался более диалогичным, чем диалоги в любом типе республиканских или демократических государств, которые настолько искусно плетут паутину всеобщей зависимости, что, как точно заметил Л.Н. Толстой, «ответственность в совершаемых (государством – С.К.) преступлениях так скрывается от людей, что люди, совершая самые ужасные дела, не видят своей ответственности в них» (Толстой, 28, 250) [31] .

31

Все ссылки на труды Л.Н. Толстого даны по: Толстой Л.Н. Полное собр. соч. в 90-т. т. М., Л.: Гослитиздат, 1928–1958; в круглых скобках: Толстой, указание тома и страницы.

У диалогов Д.И. Фонвизина и А.С. Пушкина совсем другая тональность: они находятся в одном «культурном пространстве» со своими оппонентами, а значит, диалоги предполагают, как минимум, «право» на вопрос и на ответ, чужую реакцию. При этом другой в то же время отделен от собеседника, он иной по отношению к нему. Этот диалог не равен обмену готовыми идеями, сюжетами или лозунгами схожих по взглядам людей; напротив, он позволяет услышать другого и по статусу, и по позиции, отличного от себя человека, оказаться в курсе его взглядов.

Диалог – это тождество различий, мыслительный процесс в чистом виде.

Такая установка позволяет говорить о свободе общающихся, обменивающихся идеями людей. Стержнем диалога становится критика, сати-ричность и ироничность, которые сродни сократовской майевтике, противоположной разъедающе саркастической, односторонне негативной «разоблачительности» либеральных, демократичных или радикальных оппозиционных текстов-монологов более позднего времени.

Опубликованные в «Современнике» вопросы Д.И. Фонвизина (которых в оригинале было 21) касаются главным образом сущностных характеристик дворянства (что во времена А.С. Пушкина было не менее актуально, чем во времена Д.И. Фонвизина), а также нравов современного дворянского общества, к которым относятся: жизнь не по средствам («Отчего все в долгах?»); духовная разобщенность благородных («Отчего не только в Петербурге, но и в самой Москве перевелись общества между благородными?») – вопрос, десятикратно усиленный в период последекабристской трагедии 1825 года; забота о карьере, а не о нравственности (порядочности)

своих потомков и одновременно отсутствие амбиций, развития личностных качеств, то есть превращение дворянина в «серую посредственность» («Отчего главное старание большей части дворян состоит не в том, чтобы поскорее сделать детей своих людьми, а в том, чтобы поскорее сделать их, не служа в гвардии, унтер-офицерами?»); отсутствие интереса к правовым вопросам (законам) («Отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?»); неспособность закончить начатое («Отчего у нас начинаются дела с великим жаром и пылкостию, потом же оставляются, а нередко и совсем забываются?»); безделье («Отчего у нас не стыдно не делать ничего?»). Этот вопрос невольно, как и первый в фонвизинском «Вопроснике», пропущенный «Современником» («Отчего у нас спорят сильно в таких истинах, кои нигде уже не встречают ни малейшего сумнения?»), а также вся эмоциональная тональность текста Д.И. Фонвизина заставляет вспомнить многие места из знаменитого «Философического письма» П.Я. Чаадаева (1829, опубликован в 1836).

Приведенные вопросы, как нам представляется, обрисовывают критикуемый и Д.И. Фонвизиным, и А.С. Пушкиным / П.Я. Чаадаевым тип дворянина, вполне сложившегося за пятьдесят лет рефлексии – «вопрошания»: бездельник и светский мот, занят прожиганием жизни; человек без духовных порывов, стремлений к благородному соединению с близкими по духу или идеологии людьми, не стремящийся ни к истине/правде, ни к духовной свободе, ни к политическому (правовому) самосознанию, но ищущий легких доходов и признаний от своего «статуса» у государства и общества.

Можно утверждать, что почти все вопросы, поставленные Д.И. Фонвизиным перед императрицей, стали «вечно волнующе-нерешенными» русскими вопросами о природе интеллигентской самоидентификации, представленной как идентичность собственной нации. Своеобразие этих вопросов в том, что вариации их постановок (например, А.С. Пушкиным, А.С. Грибоедовым, П.Я. Чаадаевым или позже И.А. Гончаровым, Ф.М. Достоевским, Л.Н. Толстым) и вариации ответов заполоняют всю нашу и публицистическую, и литературную, и духовную жизнь до сегодняшнего дня. Возникает феномен своеобразной «циклизации» идей, заданный фонвизинским текстом в процессе его повторной журнальной публикации: сначала правительственного «Собеседника», а затем литературно-поэтического «Современника».

Следует оценить и ответы императрицы, опубликованные в «Собеседнике»; они демонстрировали не только пример ее подлинной просвещенности, глубину проникновения в исследуемую тему, но и специфику диалогизма, идущего от власти. Многие расценивали и расценивают ее ответы сугубо негативно, так как их сухость, краткость и четкость делают сам диалог весьма условной формой. «Только ответы эти такого рода, что большая часть из них уничтожает вопросы, не разрешая их; во всех почти отзывается мысль, что не следовало об этом толковать, что это – свободоязычие, простершееся слишком далеко» [32] . Эта мысль созвучна и выводам современных ученых: «…своими ответами императрица пресекала всякую возможность дальнейшей полемики» [33] .

32

Добролюбов Н.А. Указан. соч. С.69.

33

Краснобородько Т.И. Указан. соч. С. 129.

Наверное, существует особая тональность, когда речь идет об общении с первым лицом государства. Постараемся быть объективными. Все ответы императрицы содержат тон превосходящей уверенности и серьезности, не допускающий раздражения и окрика, характерного исполнительской чиновничьей власти; в них наличествует и элемент превосходства высшего лица, и ум, и ирония, свойственные многим пишущим интеллектуалам. Это был диалог двух разных по статусу, но равных и по интеллекту, и по чуткости к слову, и по способности к рефлексии людей. Но это не был диалог (как мы уже отмечали) в современном смысле развития идей в ходе создания общего герменевтического поля универсального понимания [34] . «Вообще, если мы можем удивляться в этом случае смелости Фонвизина, то тем более должны удивляться искусству государыни, с которым она умела отклонить своими ответами самые прямые вопросы и в ответах на самые щекотливые из них давать чувствовать, что они неуместны и не могут ожидать прямого решения. Только на один вопрос отвечает она прямо и решительно, не уклоняясь от сущности дела» [35] .

34

“Да, конечно, монолог, диалог и полифония – это сегодня общезначимые культурологические символы и даже философские понятия с почти установившимся категориальным статусом. Однако естественной субстанцией, в которой зарождались и разворачивались эти бахтинские сюжеты, был, как известно, язык, причём язык сначала – как конкретная реалия культуры и лишь затем – как обобщённо-философская категория” / /Гоготишвили Л.А. Философия языка М.М. Бахтина и проблема ценностного релятивизма // М.М. Бахтин как философ. М.: Наука, 1992. C. 143. Необходим был длительный период, чтобы такой язык сложился и стал фактором культуры. Диалогика сформировалась, по словам В.С. Библера, когда произошел кардинальный сдвиг от естественнонаучного знания к гуманитарно-фило-логическому // Подр.: Библер В.С. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры. М.: Прогресс, 1991. С. 10–15.

35

Добролюбов Н.А. Указан. соч. С. 69.