Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2007 №11
Шрифт:
Наиболее шокирующее впечатление (по крайней мере, на взгляд сторонних наблюдателей) производили жилищные условия шахтеров.
Хотя они и изменились к лучшему с тех пор, как в начале века Пальчинский изучал устройство здешних шахтерских бараков, все же эти изменения по прошествии трех поколений были удручающе малы. После забастовки 1989 года один из шахтеров замечал: «Многие шахтеры по-прежнему живут в таких условиях, что, если бы здесь был снят фильм, то при его просмотре вы бы подумали, что дело происходит в 1905 году» [33]. Согласно официальной сводке, опубликованной после забастовки, к началу 1989 года в 63 % шахтерских жилищ отсутствовала горячая вода, в 20 % не было и холодной воды, а 26 % жилищ не были подключены к канализационной системе. Примерно 17 % шахтеров вообще не имели ни домов, ни квартир, и жили либо у друзей, либо в бараках [34].
Журналисты, интервьюировавшие шахтеров Донбасса
Вскоре после начала забастовки 1989 года Горбачев выступил по телевидению и признал справедливость большинства претензий шахтеров. Затем представители правительства встретились с руководителями забастовочных комитетов и согласились выполнить 25 требований шахтеров. Спектр обещанных реформ включал повышение заработной платы и пенсионного обеспечения, объявление воскресенья гарантированным выходным днем, обеспечение мылом в количестве не менее 800 граммов в месяц на каждого рабочего, улучшение поставок продовольствия и прочих товаров, усовершенствование систем безопасности и гарантированное обеспечение всех шахтеров жильем в многоквартирных домах. Многие из этих обещаний, однако, так и не были выполнены, а увеличение зарплаты и пенсий было вскоре сведено на нет инфляцией. Волнения в среде рабочих продолжались. Тем не менее, шахтерская забастовка 1989 года была знаменательным событием, став первой успешной массовой забастовкой в советской истории.
В 1926 году Пальчинский назвал восьмимиллионную армию рабочих Советской России «неиспользованной силой, в сравнении с которой все остальные громадные естественные богатства страны отходят на второй план» [36]. Он верил, что Россия может стать не только мощной державой, но и страной человечной культуры, если соединит рациональное использование своих богатых природных ресурсов с заботой о благополучии этой рабочей силы. Задолго до шахтерской забастовки 1989 года Советский Союз стал военной сверхдержавой и создал один из мощнейших индустриальных комплексов в мире. Победа индустриализации, однако, оказалась совершенно бесплодной, ибо в ходе ее достижения руководители страны лишились поддержки своего собственного народа.
Эпилог
ПРИЗРАК ПЕТРА ПАЛЬЧИНСКОГО
В 1992 году драматург и президент независимой Чехословакии Вацлав Гавел написал, что падение коммунизма ознаменовало конец целой эпохи человеческой истории — эпохи господства образа мысли, основанного на научной объективности. Марксизм, утверждал он, был идеологией «самонадеянного, абсолютистского разума», и его провал означает, что, вместо того, чтобы полагаться на объективность, человек «должен довериться собственной субъективности как своему главному связующему звену с субъективностью мира» [1].
Что бы мог сказать Пальчинский в ответ на эти слова, доведись ему услышать их? С не меньшей решительностью, чем Гавел, он бы поддержал присущее им обоим стремление к человечному миру, однако наверняка посмеялся бы (возможно, сквозь слезы) над изображением советского марксизма в качестве венца научного рационализма и объективности. Было ли торжеством рациональности строительство Беломорканала, проложенного отнюдь не оптимальным курсом и самыми первобытными методами, ценой сотен тысяч жизней заключенных? Было ли триумфом объективности наплевательское отношение властей к советам лучших технических специалистов при строительстве Магнитогорска, плотины Днепровской ГЭС и Байкало-Амурской магистрали? Было ли достижением науки обучение самой большой армии инженеров
Пальчинский мог бы подтвердить, что эти иррациональные аспекты советского коммунизма впервые проявились не во времена Гавела, но были замечены и подвергнуты критике уже в 1920-е годы им самим и многими другими. Тогдашние критические замечания выдвигались во имя научной рациональности и социальной справедливости — принципов, которые Пальчинский стремился соединить один с другим. Его критические отзывы о начальной индустриализации СССР помогают нам разобраться в последующем провале предпринятой советскими лидерами попытке превратить страну в передовую современную державу.
Осуществление первых проектов в истории советской индустриализации оказалось возможным благодаря той социальной энергии, которой новое коммунистическое правительство «зарядило» рабочих, привыкших к гнетущим условиям царского режима.
Коммунисты выдали рабочим вексель на то, что новое советское общество, каким бы трудным ни было его становление, в конечном счете будет обществом изобилия и гуманности. Этого векселя хватило на одно поколение. Многие из рабочих, трудившихся в ужасающих условиях Днепростроя, Магнитостроя и на других участках фронта индустриализации первых пятилеток, умудрялись сохранять веру в то, что будущее принесет им жизнь, богатую и материальными, и духовными благами. К концу тридцатых годов стали расти сомнения, питаемые угнетающей и полной насилия атмосферой «чисток», а также невыполнением властями их обещаний рабочим; однако Вторая мировая война дала правительству отсрочку. Национальные чувства возбудили громадную энергию промышленного и военного строительства, которое имело успех и стало предметом законной гордости страны и ее граждан.
Но урон, нанесенный Советскому Союзу нацистской Германией, был велик, и на его возмещение потребовались многие годы. Руководители страны и компартии оправдывали продолжающиеся лишения первых послевоенных лет, указывая на то, как сильно пострадал Советский Союз. Этот довод звучал убедительно для многих советских граждан — ведь они по личному опыту знали, сколь тяжелой была война.
Однако к концу 60-х — началу 70-х годов ни идеологическими посулами будущей социалистической утопии, ни ссылками на тяжелое наследие прошедшей воины оправдать лишения в настоящем уже не удавалось. Когда Брежнев призывал молодых рабочих помочь в сооружении гигантской Байкало-Амурской магистрали, он уже не мог полагаться на пафос построения нового общества.
Советского рабочего перестали трогать энтузиастические сантименты по поводу строительства коммунизма. Вместо них советское правительство побуждало рабочих ехать в Сибирь тем, что обещало им повышенную зарплату и автомобили «Жигули». Как оказалось, однако, материальные стимулы, которые могла предложить советская система в семидесятые годы, захватывали умы куда слабее, чем некогда владела ими окончательно угасшая к тому времени мечта о социалистическом обществе.
Разрушение веры ускорилось, когда граждане Советского Союза стали все яснее осознавать, что, хотя их страна и превратилась в великую промышленную державу, уровень их жизни соответствовал показателям, характерным для стран «третьего мира». К семидесятым годам Советский Союз вышел на первое место в мире по производству стали, свинца, асбеста, нефти, цемента и ряда других базовых промышленных продуктов. Однако, с точки зрения жизни людей и состояния окружающей среды, цена слепой одержимости объемами промышленного производства была страшно высокой. Продукты питания и потребительские товары зачастую были в дефиците, ибо политические боссы требовали прежде всего производства стали для тяжелой промышленности и вооруженных сил. Средняя продолжительность человеческой жизни в СССР упала до уровня тридцать второго места в мире. Детская смертность возросла, отбросив Советский Союз на пятидесятое место в мире, с худшими показателями, чем у таких стран, как Маврикий и Барбадос [2]. Природная среда была в катастрофическом состоянии, особенно вокруг промышленных центров (таких, как Магнитогорск) и в регионах, нуждающихся в орошении, (например, в Средней Азии).