Интервью под прицелом
Шрифт:
— Привет. Читаю. — Вячеслав Иванович был не слишком многословен.
— Что? — Турецкий решил говорить в едином стиле со старинным приятелем.
— Клюкву развесистую.
— И давно? — тоном лечащего врача поинтересовался следователь.
Грязнов захохотал:
— Ага! Забеспокоился о моем душевном здоровье? Не бойся, новомодные бестселлеры меня не испортят.
— Да как же не волноваться? Неужто, думаю, старого сыщика на нашумевшее «скромное обаяние российской буржуазии» потянуло.
— Хуже, Саня, — на развесистую историческую клюкву.
— М-дя. Дорос до Дюма, похоже.
— Не. Все равно
— Да нет, Слав. Так. Поговорить по делу. Но не горит.
— Ага. Ну тогда цитатку послушай: «Он увидел ее упругое тело, красивый и чувственный рот, небольшие груди, как две изящные чаши, обращенные внутрь, и желание обладать ею снова накатило на него…»
— Высокий штиль, — согласился Турецкий. — Особенно мне нравятся изящные чаши вовнутрь. Что это за ахинея?
— Только что вышедший «исторический» роман о богеме двадцатых годов. Очередная волна «расследований». Как проклятое «Чека» изничтожало гения, которым мы сегодня гордимся. Толстенный том заявлен как будущий бестселлер. Круче «Гарри Поттера». Там такого почти семь сотен страниц.
— Кто сподобился? Не Митя ли Брыкин? Такие объемы ему привычны: одна «Морфология» чего стоит! Да и тема…
— Не. Неизвестный народу автор. Пока.
— Ну а зачем купил тогда?
— А я и не покупал. В книжном магазине подарили. На мне дело было по трем убийствам. И все — на книжном рынке. Не на базаре в смысле, а в сфере книготорговли…
— А-а… Преступный мир вовсю осваивает территорию культуры?
— Ты же знаешь, преступный мир давно освоил все сферы нашего бытия.
— Точно. Я, кстати, именно по поводу преступного мира и звоню. Проникшего в сферу геронтологии.
— В каком смысле? — помолчав, все же поинтересовался заинтригованный Грязнов.
— В том, что высочайшее начальство приказало бросить все силы прокуратуры и уголовного розыска на раскрытие преступления, жертвой которого стал пенсионер.
— Дожили наконец, — резюмировал Вячеслав Иванович. — Можно теперь и помирать спокойно. Правительство нас не забудет.
— Обратила страна внимание на простых пенсионеров!.. — подхватил Турецкий.
Грязнов откликнулся не сразу:
— Погоди-ка. А фамилия простого пенсионера, часом, не Голобродский?
— Тьфу ты, Слава! — шутливо взъярился Александр Борисович. — Невозможно с тобой. Всегда все знаешь.
— Обижаешь, гражданин начальник! Все же я по долгу службы сводки-то почитываю. Голобродский Елисей Тимофеевич, одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, ветеран Великой Отечественной войны, полковник в отставке, пенсионер, — был убит в результате удара холодным оружием во время прямого телевизионного эфира…
— Молодец, — похвалил Турецкий. — Но кое-чего ты все-таки не знаешь.
— Знаю. — По голосу Грязнова было понятно, как широко он улыбался на другом конце телефонного провода. — Был у нас Меркулов, был. И начальство меня вызывало: оно не возражает. Еще бы оно возражало, когда президент во всеуслышание пообещал… Так что я твоего звонка давно уже жду. И интересует меня один-единственный вопрос: когда общий сбор?..
Был теплый весенний день, лучший из дней той поры, когда на деревьях и кустарниках начинает пробиваться первая клейкая листва
Однако и в городе такие дни не лишены прелести, самое начало мая, асфальт за день прогревается солнцем, темная, скользкая зима кажется нереальным и не очень приятным сном. Но и лето с его клятой, особенно в городских условиях, жарой и духотой еще далеко. Замечательное время — поздняя весна, когда совершенно невозможно усидеть дома или в наскучившем за зиму офисе. В такие дни, как правило, с утра до вечера на центральных улицах города полно народу, причем никто не торопится по делам, все с удовольствием откладывают эти самые дела, чтобы просто прогуляться, погреться на раннем солнышке, почувствовать дыхание майского ветерка.
День, когда у Елисея Тимофеевича Голобродского была назначена встреча с Екатериной Андрюшиной, выдался именно таким. Это была пятница, машины уезжали из города — первые пикники и шашлыки, открытие дачного сезона, зато пешего люда в городе оставалось предостаточно. Голобродский вышел из дома с запасом времени, медленно обошел Патриарший пруд, все лавочки в сквере были заняты — трогательные старики с шахматными досками, мамаши с колясками, дети постарше, играющие в свои шумные игры в опасной близости от воды. Казалось, что здесь жизнь замерла — сколько лет Голобродский прожил в этом районе, а Патриаршие пруды все так же казались ему неизменными. Отставной полковник провел неспокойную ночь, сожалея, что встреча произойдет не в студии и у него не будет никакой возможности воспользоваться написанной шпаргалкой-планом, он репетировал свое выступление наизусть. Сны ему снились неспокойные, он очень боялся что-то упустить, забыть какой-то важный факт или, наоборот, оговорить невиновных людей. Хотя о невиновности Анастасии Сергеевны Тоцкой речь не шла.
Голобродский интуитивно угадывал, что второго такого шанса — публичного выступления в прямом эфире — у него уже не будет. Он повторял и повторял про себя обличающие преступников фразы, главной задачей было не дать себя перебить, во что бы то ни стало сегодня он должен рассказать все.
Утро было самое обычное: «лекарство от старости», зарядка, скромный завтрак, душ. Но на душе старика было очень неспокойно. Голобродский не мог найти места в собственном доме, пытался созвониться с Рафальским, посоветоваться с ним насчет предстоящего интервью, но не застал дома ни его, ни Силкина, — видимо, соратники опять отправились с привычным рейдом по районным аптекам.
Голобродский вышел из дома пораньше именно с целью успокоить непонятную тревогу. Он надел сегодня парадный костюм и по привычке приколол к нему полагающиеся к параду колодки орденов и медалей, их было немало. Его первая награда — орден Красной Звезды — и все остальные: орден Отечественной войны, орден «За личное мужество», орден «Победа», медаль «За отвагу», медаль «За боевые заслуги», медали «За взятие Кенигсберга» и «За взятие Берлина». И единственная послевоенная награда — медаль «За безупречную службу».