Интервью с магом
Шрифт:
Единственными нашими спутниками были крысы, которые нас совершенно не боялись, что было страшнее всего. Потому что именно хвостатые пищащие создания были хозяевами подземной Москвы.
Силы наши были истощены, ужасно хотелось есть, а на ногах образовались мозоли. Я бы даже не отказалась встретить парочку сатанистов – убедила бы их в два счета, что мы дети преисподней, исторгнутые из чрева ада и получившие от рогатого задание подняться на поверхность, дабы устроить Апокалипсис.
– А как вы крыс ловили? – поинтересовалась я у Маши,
– Силки на них ставили, – пояснила девочка. – А Гошка, тот, что с бельмом, умел их руками голыми ловить. Хвать крысу – и, еще до того, как она его тяпнуть успеет, хребет ей ломает! Потом Гошку машина сбила... Крутая тачка... Он хотел стекла почистить на светофоре, денег заработать, а водитель дал газ... Мы потом того урода долго искали, хотели за Гошку отомстить...
Я прижала к себе Машу и подумала о том, что ей в свои десять лет пришлось пережить гораздо больше, чем мне в мои двадцать восемь. Ну, в тридцать… Так и быть, почти в тридцать три…
Наконец мы отыскали небольшую комнатку – или большую нишу – в стене, за которой грохотал метрополитен. Уже много раз мы слышали спасительный рев и стук, однако как перебраться из канализации в туннель метро? Я бы стену разломала, только сил не было. Да и не голыми же руками долбить дыру! Попадались (правда, редко) зарешеченные проходы и даже железные двери, но все они были заперты, перевиты цепями и увенчаны большими замками. Долго мы стояли около одной из решеток, сквозь которую были видны проносящиеся вдалеке светящиеся вагоны, забитые людьми. Мы и кричали, и свистели, и руками махали – все без толку. Никто нас в кромешной темноте канализационного царства не увидел, никто не пришел нам на помощь...
Той комнатке, как поняла я, надлежало стать нашим последним пристанищем. Эта мысль меня не пугала: не то чтобы я смирилась со смертью (умирать все равно когда-то придется, не в том дело), но ощутила странное безразличие. То ли голод был тому виной, то ли усталость, то ли испарения, которыми мы надышались.
В нашей конуре обнаружилось даже изъеденное одеяльце – значит, тут кто-то был до нас и, по всей вероятности, нашел выход. Но нам было уже все равно. Ноги болели, голова гудела, живот резало, а глаза слипались…
Я прислонилась к стене, Маша положила мне голову на плечо и прижалась своим горячим тельцем. Мы завернулись в одеяльце и стали ждать. Я знала, что спать нельзя. Сон – это смерть. Или смерть – это всего лишь сон? Сон, за которым следует пробуждение в другой ипостаси, в другом теле и на другой планете? А что если в новой жизни я стану крысой, шмыгающей по канализации и однажды съеденной несчастными ребятками, подобными Маше? Что же, здраво рассудила я, по крайней мере так я принесу хоть какую-то пользу, потому что в своей нынешней жизни, в которой я звалась Катей Саматохой, никакой пользы фактом своего существования я пока никому не принесла.
– Теть Кать, а можно
– Можно, Машенька, – ответила я, перебирая ее грязные, слипшиеся волосики. – Теперь все можно!
– А ведь у меня была мама... – тихонько промолвила Маша. – Только я о ней говорить не люблю. Пьяница она последняя. Но по-своему любила меня и сестричку мою младшую, Галечку. А папаня наш в тюрьме сидит. Он пятерых человек убил, ему восемнадцать лет дали. Вместе с корешами на водителей нападал, проволокой их сзади душил, а тачки потом перепродавал.
Рассказ Маши был трагичен и безыскусен, но отчего-то не было в моем сердце грусти или горести. Я даже порадовалась тому, что оказалась со столь необыкновенной девочкой в одной компании и сижу сейчас где-то в недрах столичной канализации, укрытая рваным одеяльцем, в ожидании неминуемой смерти. Маша поведала мне о том, о чем никому не рассказывала. И о сестренке своей, которая стала жертвой похотливого мерзавца, и о том, как Маша мерзавца пристрелила.
– А вот если бы выбирать можно было, мамочка, кем бы ты стала в новой жизни? – спросила меня Маша.
– Мы с тобой, Машенька, березками станем, – ответила я. – Ты – маленькой, а я большой. Будем стоять в леске, дождик нас из тучки поливать будет, птички на нас садиться будут, бабочки летом вокруг порхать, а зимой снежинки на кору ложиться...
Маша уснула, и я оберегала ее сон, как могла. Потому что наглые обитатели подземелья не дремали. Они чуяли нас, пробегали мимо, задевая меня своими голыми хвостами. Они ждали. Для них мы были лакомым кусочком, долгожданной добычей, лукулловым пиром. Если заснуть, то ведь можно потом без ушей, без носа и без пальцев проснуться! Или вообще никогда больше не увидеть солнечного света!
Впрочем, тут, в канализации, солнечный свет и так был недосягаемой роскошью. Я упорно боролась с сонливостью, приказывая себе не спать. А крысы совсем потеряли совесть (с учетом, конечно, что она у них изначально была): твари шуршали где-то рядом, и мне казалось, что их количество все прибывает и прибывает. Они без стеснения лезли на одеяло, тыкались в мои насквозь промокшие сапожки, а одна даже свалилась на плечо откуда-то сверху. Вдруг вспомнилось: в средневековом Китае пленников, желая заставить говорить, пытали крысой – грызун в клетке, подстегиваемый огнем с одной стороны, проедал в живом человеке дыру.
Даже возможная встреча с Золотой Антилопой казалась мне сейчас весьма приятным рандеву. Хотя, если честно, Роксана и ей подобные мало чем отличались от канализационных крыс – они хотели только одного: урвать кусок побольше. А я сама? Когда-то хотела, и даже вовсю пыталась, но теперь... Теперь я была счастлива: в канализационном подземелье, с Машей, спавшей у меня на плече, укрытая вонючим одеяльцем, окруженная голодными крысами!
– Ну чего лезете? – цыкнула я на крыс. – Чего до нас докопались? Пошли прочь!