Интервью
Шрифт:
Когда-то я видел в документальном фильме, как стадо буйволов валяло в пыли, пинало и перекидывало рогами мертвого львенка. Но мне было совершенно не до шикарных аналогий. Я дышал обугленными клочьями легких, почти не дышал – каждый вдох был пыткой, кислорода в тканях едва хватало для питания мозга. У меня из-под обгоревших век текли слезы, жгли сгоревшее лицо, как струйки кислоты. Меня так основательно прикрутили к этому – столу или могильной плите – что я не мог даже положения сменить. Правда, спина сравнительно уцелела, но все равно было больно, больно, больно!
Они ходили вокруг и что-то делали со мной. Они воткнули
– Смотри, Лонни, какая амплитуда! Мозг полностью активен, не угодно ли?
А Лонни смеялся, но нервно:
– Оно размышляет, как бы отвязаться и тебя сожрать!
И еще кто-то рядом сказал:
– Ему нужен укол обезболивающего.
Лонни и тот, кто обсуждал электрическую активность моего мозга дружно прыснули, и Лонни сказал:
– Доктор Дью, если вы думаете, что оно может издохнуть от болевого шока…
Дью осведомился – холодно:
– Лонни, вы хоть представляете себе ощущения от девяностапроцентного ожога?
А Лонни:
– Ой, доктор, это же не люди! Какая разница…
И Дью:
– Разница? Вот именно, в данном случае, очень невелика. Вы знаете, что количество нервных клеток, ответственных за тактильную чувствительность, у этих существ значительно превышает человеческое? Он должен очень страдать.
Тот, другой, сказал:
– Эта тварь убила столько людей, что я лично даже рад всем этим ее страданиям. Может, она почувствует, чего стоит на этом свете. За все надо платить.
А Дью:
– Я бы не стал подходить к существам, не являющимся людьми, с человеческими мерками. И в последние десять минут я всерьез усомнился в вашей профессиональной пригодности в качестве ксенобиолога. Возможно, мне стоило бы переговорить с координатором проекта.
Тогда они заткнулись и снова воткнули иглу мне в вену, теперь под колено. Я почувствовал, как в меня течет что-то чужое; дурная это была жидкость, но от нее боль стала отдаляться, отдаляться – и я заснул.
Я не выношу стадных наркотиков. Это обман, грязный подлог, люди всегда приходят в дурацкий восторг, если им удается ощутить что-то необычненькое, даже если потом они отупеют и подохнут – но я не выношу даже следа этой дряни в крови. И, тем не менее, в этой ситуации я простил Дью то, что он заставил этих гадов накачать меня наркотиками.
Я отдохнул от боли и начал потихоньку восстанавливаться. Ожоги залечиваются тяжелее всех прочих травм, но тоже залечиваются.
Они держали меня прикованным к столу в лаборатории. Их интересовал биологический материал, пробы тканей, пробы крови – они меня кололи и резали по живому, а потом смотрели, как у меня закрываются раны; потом вырезали мою почку и пронаблюдали, как я ее регенерирую. Я уже хорошо знал все, что им интересно: я биологию любил, и себя порассматривал в тонких частностях, и людей, и посравнивал – но им же и в голову не приходило меня о чем-то спрашивать. Я слышал их болтовню между собой. Они называли нас «паразитами на человеческой цивилизации». Ну да. А леопард паразитирует на обезьяньей стае. Они считали, что наш разум – «имитация». Забавно. Если возможна имитация разума, то что ж они себе-то хоть намека на мозги не сымитируют? Но им я этого, понятно, не говорил.
Я молчал. Мне все время было
А самое ужасное – я чуял тонкий выветрившийся запах своих сородичей. Мне даже казалось, что я сквозь эту отвратительную хлорку, спирт и прочую дрянь различаю еле-еле заметный запах женщины. Какой-то нашей женщины, над которой здесь измывались, как надо мной. И я их ненавидел с такой силой, что сам удивлялся. Никогда раньше настолько всерьез их не принимал.
Когда Дью объявился и устроил им разнос, я почти обрадовался. Я его впервые увидел, глаза восстановились быстрее, чем кожа – с удовольствием смотрел, как он бесится. Сам не хотел унижаться, но мило было, что кто-то выразил похожие эмоции.
Он говорил:
– Вы рассчитываете на объективные результаты, изучая истощенное существо?
А гадёныш с тонкими усиками поджимал губы и цедил:
– Доктор Дью, они не подыхают от голода. Им можно вообще жрать не давать – вы же знаете.
А Дью:
– Послушайте, Хопп, какова ваша конечная цель? Вас интересует новая форма жизни, с которой мы столкнулись, или вы пытаетесь свести с этим существом некие счеты за все страждущее человечество?
И Хопп снова цедил сквозь зубы:
– Вы же знаете, доктор Дью, есть мнение, хоть вы к нему и не прислушиваетесь, что вампиры все равно должны быть уничтожены по окончании эксперимента. Так какая разница, будет ли этот монстр сыт и доволен?
А Дью отвечал надменно:
– Я пока не буду спорить с позицией профессора Гелла. Для меня очевидно только, что лично вы – антропоцентрист, а потому ваша способность общаться с другими живыми существами стремится к нулю.
Хопп говорил:
– Люди – лучшее, что есть в мире.
А Дью возражал:
– Это спорно.
В общем, он переругался со всеми, кто тут работал, но мне в конце концов дали еды. Если можно так сказать. Они принесли старую холодную свиную кровь в какой-то пластиковой емкости с носиком, и дали мне пить. Меня корёжило от отвращения. Я был очень голоден, но не настолько, чтобы кидаться на это мерзкое хлёбово. Вот только Дью стоял рядом и смотрел так гордо, будто его осчастливил сомнительный факт моей кормежки – исключительно поэтому я попробовал. Назло его недоброжелателям.
Я выпил несколько глотков, и меня тут же вырвало. Я не мог таким питаться. Я отвернулся. А Хопп радостно заверещал:
– Вот они, ваши благие намерения, доктор Дью!
Дью ничего не сказал, только обтер с меня кровь салфеткой. Когда он до меня дотрагивался, меня не бесило: он меня не лапал и не стремился причинить боль. Спокойно, с простыми практическими целями. Я даже не дёрнулся.
Хопп потом попал мне иглой в вену с четвертого раза, с миной и запахом абсолютного маньяка – я их много перевидал, это ни с чем не перепутаешь. А потом уволок препарат и больше в тот день не появился. Вечер наступал; они, в основном, работали часов до шести-семи пополудни. Я думал, меня пока оставили в покое, уже тихо в коридорах за дверью становилось – как вдруг услыхал, что открывается дверь.