Интрига

Рыбин Владимир Алексеевич

— Может, вы знаете и о фотографиях?

— Да, знаю. Я вам говорила: будьте поосторожней.

— Откуда вы все знаете? — Меня обдало холодом: неужели она замешана в этой истории и все ее прежние слова — игра?

— Вечером я звонила Анне Петровне.

— Тогда вы, может, и о телеграмме знаете? Она детей вызвала.

— О телеграмме не знаю. — Валя помолчала немного и добавила: — Это не она посылала.

— Кто же тогда?

— Боюсь, что снова Зоя Марковна.

— Зачем детей-то?

— Она же не знает, что у Егора Иваныча ничего страшного. Она думает у него инфаркт. Третий инфаркт. Понимаете?

— Ей хочется добавить

ему страданий?

— Вот именно. Когда человек на грани, достаточно любого дополнительного толчка.

— Ну и гадина! — вырвалось у меня. — Верно вы говорили…

— А дети что, уже приехали? — перебила она меня.

— Звонили с вокзала. Я сказал, чтобы ехали ко мне.

— Правильно сделали. Анна Петровна из боязни, что дети узнают о фотографиях, может наделать глупостей. Ее надо подготовить. Я это сделаю.

— Вы?..

— Я позвоню ей и все объясню. Прямо сейчас. Она должна сказать детям, что посылала телеграмму. Да, да, придется взять это на себя. Пусть скажет, что испугалась за Егора Иваныча и послала телеграмму. А уж потом узнала, что ничего страшного. Только так, другого выхода нет…

Я слушал и млел от восторга. Такая женщина! Любую паутину враз распутает.

— Что вы молчите?

— Я не молчу, я восхищаюсь вами.

— Раз пошли комплименты, значит, говорить больше не о чем.

— Как же не о чем? — Мне очень не хотелось, чтобы она вешала трубку.

— Не о чем, не о чем. Успокойте детей и ложитесь спать. Еще только светает.

Положив трубку, я подошел к окну и долго смотрел на улицу, словно побеленную близким рассветом. По улице прошла поливальная машина, наполнила тишину гулом и плеском. Но сегодня поливальная машина была вроде бы ни к чему: не бледное, как вчера, а сочное, розовое небо над крышами обещало перемену погоды.

Молодые приехали на такси, оживленные, разговорчивые. Я кое-как уговорил их никуда пока не рваться, а хорошенько выспаться с дороги, поскольку — и это был единственный аргумент, приходивший мне в голову, утро вечера мудренее. Светка скоро затихла в своей комнате, а Петр все сидел у телефона, пытался дозвониться матери. Но телефон был занят — как видно, Валя все втолковывала взволнованной Ане, что к чему. Наконец я догадался высказать идею, что телефон, по-видимому, неисправен, и чуть ли не силой уложил Петра спать. И тот сразу уснул, едва прислонившись к подушке, — видно, измаялся в дороге.

Солнце уже заглядывало в комнату, когда и я тоже с наслаждением вытянулся на своей постели. Потом встал, поплотнее задернул шторы и снова лег. Последней мыслью было самоуверенное, как всегда в полусне, предположение, что если просплю, то как-нибудь отговорюсь в отделе, что начальник меня, несомненно, поймет и не осудит, поскольку у меня такое дело… Какое именно дело я собирался ему объяснить, этого я не успел додумать, провалился в сладкую теплую пустоту…

— Пап, ты не проспал? — Светка в тонком халатике трясла меня за плечо. — Уже половина одиннадцатого.

— Конечно, проспал, — сказал я, с трудом раздирая глаза.

— Так беги скорей.

— Бегущий одиночка смешон. Бегать надо вместе со всеми, или уж не бегать вовсе. — Когда хочется спать, все мы, как дети, впадаем в разглагольствования, стараясь оправдать свою лень.

— Как же ты?!

— Да уж как-нибудь.

Я добрался до телефона, дозвонился Игорю, попросил его похлопотать перед начальством, чтобы дал мне сегодняшний день за свой

счет, за счет отпуска, за будущую отработку или как угодно. Игорь сказал, чтобы я не беспокоился, и я действительно перестал беспокоиться, потому что знал своего приятеля: если сказал — не подведет, и заперся в ванной, чтобы сначала под горячим, а потом под холодным душем окончательно прийти в себя.

Когда выключил воду, услышал голос Петра в коридоре, разговаривающего с матерью по телефону. Разговаривал он спокойно — как видно, Аня, подготовленная ночной беседой, вела себя нормально. Я вышел, отобрал у Петра трубку, затолкал его, полураздетого, в ванную, заявив, чтобы не смел в таком виде показываться Светке, ибо, как мужчина мужчине могу сказать разлюбит. И когда, проделав все это, приложил трубку к уху, неожиданно для себя услышал всхлипывания.

— Алло, слушаю, — сказал я как можно спокойнее, зная, что Петр сейчас, пока не включил душ, все слышит.

— Как она могла?! — запричитала Аня. — Я с ней всегда по-родственному, а она…

— Все будет хорошо! — бодрым голосом сказал я.

— Что хорошо? О чем ты?

— Мы сейчас позавтракаем и приедем. Все вместе.

— Ты что, не слышишь меня?

— Прекрасно слышу.

— Что-то я тебя не понимаю…

— Что в больнице? — попытался я переменить тему.

— Врач сам звонил, сказал: все хорошо.

— Ну вот, я же говорил…

— Что ты говорил? Нет, я сейчас поеду и все ей выскажу, этой мерзавке. Чтобы не лезла в наши семейные дела.

— Ты что, в самом деле собираешься?

— Я уже собралась. Стою одетая.

— Погоди, — испугался я за нее, — пойдем вместе.

Мне совсем не хотелось сейчас мчаться через весь город только для того, чтобы ввязаться в пустую, наверняка скандальную, женскую ссору. Я всегда робел перед женским натиском, избегал влезать в острые дискуссии, в которых участвовали женщины. Их алогичность в суждениях и взрывная эмоциональность обезоруживали меня. А то, что Зоя Марковна устроит именно такую сцену, я не сомневался. Куда ей было деваться? Не станет же выдавать тех, кто стоял за ее спиной, подговаривал на такое бессердечнее дело. Было ясно как день, что не сама она, не в одиночку разработала этот дьявольский план. Слежка за мной и Аней, посылка в Ялту фотографа — все свидетельствовало о действиях целой группы, своего рода мафии, поставившей ясную цель — угробить, убрать директора института, освободить место для кого-то своего. А где действует мафия, там люди не болтают о ее планах, боятся. И секретарша будет бояться и, даже припертая к стенке, кинется в истерическую атаку, крикливо вывалит всю грязь, которую сама же и замешала. Сама вываляется в грязи, но и Аню выпачкает, и меня, конечно, как главного «прелюбодея». А заодно и Егора Ивановича. Никого не пожалеет. Расчет один: когда все будут выпачканы, тогда уж трудно будет разглядеть, кто на самом деле грязен, а кто чист.

Пока мы ехали да пока шли по коридорам института, пыл у моей Ани, как видно, поостыл. Она тихо вошла в приемную, скромно села на стул у дверей. А я демонстративно уселся в мягкое кресло, положил ногу на ногу, твердо намереваясь не вмешиваться в женский разговор, только слушать. Зоя Марковна вскочила, увидев нас, засуетилась, с трудом выбираясь из тесного пространства за столом.

— Здравствуйте, Анна Петровна! — затараторила она, будто и не было вчерашнего разговора. — Как здоровье Егора Ивановича?