Иные измерения. Книга рассказов
Шрифт:
Я мало что понимал из его сбивчивых объяснений. Иногда казалось, что этот человек бредит. Но ведь и готовые фильмы Гургена невозможно пересказать.
Как-то позвонил, позвал к себе домой на обед.
Я не ожидал столь торжественного приёма. Вокруг уже накрытого стола колдовала жена моего нового друга — полная, несколько усталая Ашхен и две их девочки-школьницы, очень воспитанные, милые.
— Садись, — сказал Гурген. — Через проводника получили посылку от родственников из Еревана.
Стол был украшен разнообразными армянскими
«Наверное, нелегко быть женой такого человека», — подумал я, глядя на её усталое лицо. Она выглядела старше Гургена. Он уловил мой взгляд.
— Скоро уезжаем отдыхать. Родственники оставляют на август ключи от своей квартиры в Ереване. Что ты скажешь?
— Скажу — хорошо, — благодушно откликнулся я.
Если бы я знал, если бы только знал… Пока он готовил на кухне кофе по какому-то особому рецепту, Ашхен поделилась своей тревогой:
— Вы знаете, боюсь, мы не поедем. Иногда из милости ему дают работу, и ни разу Гурген не укладывался в сроки. Несмотря на бесконечные пролонгации, увязает на стадии монтажа.
— Что ж, победителя не судят.
— Вы так думаете? Вправду так думаете?
Он вошёл с медной джезвой, от которой вместе с дымком исходил чудный аромат. Подозрительно глянул на нас.
— Беспокоится? — саркастическая улыбка скривила его тонкие губы. — Ашхен, иди с девочками в другую комнату. Нам нужно поговорить.
И он опять завёл речь о Голгофе, о том, что потенциально в кресте скрывается свастика, а в свастике — крест.
Было неприятно слышать эти его слова, но я промолчал.
— Мне никогда не дадут до конца сделать этот фильм, — язвительная улыбка снова появилась на его губах. — Пей кофе. Расскажи, а как твои дела?
Мы были знакомы несколько месяцев, и вот он впервые заговорил не о себе. Тронутый вниманием, я многим тогда с ним поделился.
Прошло несколько дней. Жарким августовским утром он позвонил с неожиданной просьбой:
— Ты мне друг? Можешь бросить все дела, приехать ко мне в монтажную на Шаболовку? Пропуск тебе уже выписан. Встречу у проходной. С утра бьюсь над монтажной фразой. Не складывается, не могу решиться ни на один вариант. Что ты скажешь? Можешь помочь?
— Не знаю. Приеду. Это было смешно — ехать помогать в монтаже гению монтажа. Но я был польщён.
Гурген встретил у проходной. Дошли до невысокого корпуса. Ввёл в одну из комнаток, подставил второй стул к монтажному столу, усадил рядом с собой.
— Смотри! — он достал из круглой жестяной коробки три рулончика киноплёнки, нетерпеливо вставил один в аппарат. — Что ты скажешь?
На экранчике появился космонавт, беспомощно плавающий в невесомости рядом с парящей над Землёй космической станцией.
Потом зарядил вторую плёнку. Я увидел багровый диск солнца, с краёв которого грозными космами срывались протуберанцы.
Последним
— Что ты скажешь? Монтажная фраза. Всего из трёх кадров. Все вместе длится меньше минуты. С утра бьюсь, не могу найти точной последовательности, — он склеил скотчем все три кусочка, зарядил в аппарат. — Смотри.
…Барахтался в невесомости космонавт, пульсировало протуберанцами солнце, беспомощно барахталось человеческое дитя.
— Гурген, все ясно. Мысль твоя понятна. Что тебе ещё нужно?
— Погоди. Теперь попробуем все наоборот, в другой последовательности. — Он разнял фрагменты, склеил их заново.
Ребёнок. Солнце. Космонавт… У меня начало рябить в глазах.
— Что скажешь? Есть ещё вариант, — он все заново разъял, заново склеил. Солнце. Космонавт. Малыш…
— Гурген, зачем без конца склеиваешь-переклеиваешь, теряешь время? Ты же знаешь содержание этих кадров, — я оторвал полоску бумаги из лежавшего на столе блокнота, разделил её на три части, написал авторучкой: «космонавт», «солнце», «ребёнок». — Перекладывай их, как хочешь. А можно и просто в уме.
—Ты это серьёзно? — он подозрительно взглянул на меня. — Ладно! Выйдем на минуту, покурим. Через три часа отберут монтажную: придёт другой режиссёр со своим фильмом.
Мы спустились к выходу во двор, где стояла урна. Первым делом он выкинул в неё три мои бумажки. Протянул сигареты.
— Монтажная фраза кровью дается…
Я понял, что обидел его. И вдруг показалось — сообразил, в чём дело, в чём его затруднение.
— Видишь ли, Гурген, дорогой, в твоей монтажной фразе, как мне показалось, есть лишний кадр — ребёнок. Это придаёт всему слишком очевидный, а значит, пошлый смысл. Вот что тебя подсознательно мучит. Так мне кажется.
— Ты считаешь? — он затоптал окурок. — Знаешь что? Иди домой. Сам разберусь. Иди-иди. …Я сделался сам не свой. Клял себя за то, что полез со своими советами. Через несколько дней он позвонил.
— Ты оказался прав. Только сегодня всё встало на место. Сначала космонавт. Потом солнце… Завтра всей семьёй уезжаем в Ереван.
— Ну, слава Богу! Завидую тебе.
А ещё через две недели ночью в моей квартире раздался телефонный звонок.
— Это Ашхен говорит, Ашхен, жена вашего друга, — она рыдала. — Позавчера утром нашла его в луже крови. Лежал на диване с перерезанными венами. На обеих руках.
— Жив?!
— В больнице. Врач говорит — спасут. Но мы с девочками не знаем, что с ним, боимся. Он вдруг стал запирать меня на весь день, не давал на базар пойти, в магазин. Запрещает подойти к окну.
— Почему?
— Ревность. Не ревновал, когда была молодая, красивая. Врачи говорят — заживут вены, нужно будет лечиться от депрессии, от какой-то мании. Девочки рядом стоят, плачут.
— Когда опять будете в больнице?
— Каждый день ходим, продукты носим. Ничего не ест.