Инженю
Шрифт:
— Но где будете жить вы, сударь?
— О сударыня, обо мне не беспокойтесь, — ответил Марат тоном, в котором звучало смирение раскаявшегося грешника.
— Однако, сударь, после услуги, оказанной вами Кристиану, следовательно, и мне, я не могу выгнать вас из вашего собственного дома!
— О, это мне совершенно безразлично! Лишь бы молодому человеку было хорошо и он избежал бы опасности перемещения!
— Но куда пойдете вы?
— В Конюшнях найдется свободная мансарда для прислуги.
Мать раненого поморщилась.
— А лучше, — поспешил прибавить
Мать Кристиана кивнула в знак благодарности.
— … не откажет приютить меня на время, необходимое для выздоровления вашего сына, — закончил Марат.
— Разумеется, сударыня, — подтвердил Дантон, который, глядя на эти охваченные смятением лица, терялся во множестве догадок и неожиданностей и принимал участие в действии лишь время от времени.
— Хорошо, я согласна, — сказала дама, сбросив свою накидку на старое кресло, стоявшее поблизости от нее, и села у изголовья Кристиана.
— Что я должна делать, ухаживая за ребенком? — спросила она.
— Подливайте в сосуд холодную воду, которая капает ему на бедро, и каждый час давайте ароматизированное питье: его принесет Альбертина.
После этого Марат, неспособный больше поддерживать разговор, поклонился и прошел в соседнюю комнату, вернее, в кабинет, где сменил старый халат на почти чистый сюртук, взял шляпу и трость.
— Не забудьте вашу рукопись, — заметил Дантон, проследовавший за Маратом и наблюдавший, как тот готовится к уходу. — У меня вы сможете работать без помех.
Тот, совершенно растерянный, его не слышал и взял друга под руку.
Дантон почувствовал, как дрожала эта рука, когда Марат (чтобы выбраться из дома, он был вынужден пройти через комнату раненого) обменялся с незнакомкой прощальным поклоном.
Когда Марат вышел на лестницу, ему пришлось отвечать на вопросы слуг: невзирая на поздний ночной час, они ждали новостей о раненом юноше — он вызывал большой интерес, ибо многие узнали в нем пажа графа д'Артуа.
Но, едва они вышли на улицу, Дантон сказал:
— Ну, дорогой мой, давайте-ка поговорим немного об этой исповеди.
— Ох, друг мой! Какое приключение! — воскликнул Марат.
— Кого, Потоцкого? Подлинного Потоцкого? Это эпилог нашего польского романа?
— Да, но, ради Бога, не смейтесь.
— Хорошо! Неужели вы дошли до этого, бедный мой Марат? Я считал, что вы готовы смеяться над всем.
— Эта женщина, — продолжал Марат, — эта женщина с ее сарматской красотой, становящейся все более надменной, эта мать, столь нежная и столь пекущаяся о здоровье своего сына…
— Что?
— Вы знаете, кто она?
— Будет забавно, если она окажется вашей незнакомкой, мадемуазель Обиньской!
— Это она, друг мой!
— Вы сами-то уверены в этом? — спросил Дантон, снова попытавшись пошутить.
Марат напустил на себя суровый вид и сказал:
— Дантон, если вы хотите оставаться мне другом, не позволяйте себе шуток насчет той поры моей жизни. С ней связано слишком много страданий; слишком много моей крови, драгоценной крови юности, пролилось
— Пусть будет по-вашему, — ответил Дантон с серьезностью, какой требовал от него друг. — Но прежде я вам должен кое в чем признаться.
— Признавайтесь.
— Вы не рассердитесь?
— Я ни на что не сержусь, — ответил Марат, улыбаясь своей улыбкой гиены. — Признавайтесь смело.
— Хорошо, я признаюсь, что не поверил ни единому слову в рассказе о тех похождениях, о которых вы соблаговолили поведать мне сегодня.
— Вот как! — усмехнулся Марат. — Понимаю…
— Что вы понимаете?
— Вы не пожелали поверить, что и я был молодой.
— Э!
— И красивый.
— Что поделаешь! По сравнению со мной святой Фома был доверчив!
— Вы не поверили, что я был мужественный, смелый, что меня все же можно было полюбить. Ну ладно! Да, вы правы; понимаю: вы не хотели поверить тому, что я рассказал о себе.
— Конечно, но теперь приношу повинную и утверждаю: я поверю во все, во что вам будет угодно заставить меня поверить.
— И это доказывает, — проворчал Марат, словно обращаясь к самому себе, — доказывает, как труслив и глуп, безрассуден и нелеп тот, кто распахивает плотины собственного сердца, позволяя потоку его жизненных воспоминаний напрасно, бесплодно утекать в ненасытный сухой песок, в жалкий и скудный песок. Я оказался трусом, ибо не сумел утаить свое горе; я глупец, ибо на миг счел вас великодушным человеком; я безумец и скотина, ибо выдал мою тайну из тщеславия, да, из тщеславия! Да, таков я, ведь моя смешная доверчивость не убеждает даже Дантона.
— Хватит, Марат, хватит, не будем ссориться, — сказал колосс, встряхнув своего спутника, которого держал под руку. — Я же приношу повинную, какого черта вам еще надо?
— Но если вы не смогли поверить, что когда-то я был красив, — возразил Марат, — то вы способны хотя бы поверить, что она была прекрасна?
— О да! — воскликнул Дантон. — Она, наверное, была поразительно красива! Я вам верю и сочувствую.
— Ах, благодарю, — иронически ответил карлик, вновь став злобным, — благодарю!
— Но, постойте-ка, — заметил Дантон: его вдруг осенила новая мысль.
— В чем дело?
— Я сопоставляю даты.
— Какие даты?
— Сравниваю возраст молодого человека с той страницей романа, на какой мы остановились.
— И что же? — с улыбкой спросил Марат.
— То, что этому парню не больше семнадцати.
— Вполне возможно.
— Значит, ничего невозможного нет…
— В чем?
— В том, чтобы он был…
И Дантон пристально посмотрел на Марата.
— Ах, оставьте! — с горечью воскликнул тот. — Разве вы не заметили, как он красив? Вы прекрасно понимаете, что он не может быть тем, за кого вы его принимаете.