Иоанн Грозный
Шрифт:
– Чего же так? Как же так? Не окончательно спятил ли в батяня?! Чего путает он меня? Чего от сына родного отказывается? Царь поманил его, и так испужался он посеять неверную милость, что и сына готов забыть, токма бы самому устроиться!
Яков холодно сказал:
– Всегда таким был Василий Григорьевич. Не обращай внимания.
– Как же не обращать? Как жить-то тепереча, когда от родного сына отец отказывается. Неужто в радости мы подле. Случись же чего, каждый сам за себя. Боится что ли он, что украду я у него свободу. Не верит счастью? Мол, стану твердо в Москве, тогда родной сын и приходи, поговорим наравне с другими просителями? Путает с Ошаниными да Молчановыми. Как в Москве мы будем?
– Я не пойду в Москву, - твердо сказал Яков. – А вот ты еще успел бы крикнуть Василию Григорьевичу, чтоб уклонился от пути на Чернигов. Стоят там разбойники.
Матвей в сердцах махнул рукой:
– Пусть пропадает,
Обида подсказывала ему, что не с ума сошел батя и не совсем пьян. Просто не до сына ему, как было не до брата Григория и остальных за Марфу и хана спаленных.
Пути дяди и племянника скоро разделились. Яков был тверд не ехать к государю. Боялся возвращаться к нему и Матвей, напуганный позицией бати. Подперло, и сына кинул, пока не устоится. За чужих же пленников прежде ходатайствовал. Не были те на подозрении, вот и причина! Матвей поскакал в Новгородскую землю. Яков же, не поделившись Кудеяровой тайною с племянником, повернул коня искать сокровища атамана. Его раздражало корыстолюбие Матвея, но и сам он в душевной обиде на смутно ощущаемую несправедливость жизни, стремился к обогащению.
2
Магнус, захваченный русским отрядом в Аренсбурге, переступал с ноги на ногу, пытался накинуть маску беззаботной уверенности. Что швед, что датчанин, московским воинам, не посвященным в дипломатические тонкости, было одно. Царь же отличал. Приняв пленника, Он обнял принца, повез его другом за собою, как до того. Принц принял образ приветливой сдержанности. Не смея осудить, глядел, как свершалась месть за убиение Малюты-Скуратова: в Ливонии дозволили грабить дома, убивались жители, бесчестились девицы. Капеллан Шраффер подсказывал Магнусу оправдания. Уже дошли вести о Варфоломеевской ночи в Париже, когда французский король перебил в три дня до семи тысяч своих подданных-иноверцев, осуждать ли русского государя умертвившего менее за полноту царствования, не отягченного грандиозным фейерверком, устроенным римским папой Григорием XIII в честь «победы на Сене»?
Иоанн, явившийся в Новгороде, справлял свадьбу принца с юною Мариею Владимировной. Жаловал зятю с племянницей ливонский городок Каркус со следующим словесным и письменным напутствием: «Король Магнус, иди с супругою в удел, для вас назначенный. Я хотел ныне же вручить тебе власть и над иными городами ливонскими вместе с богатым денежным приданным, но вспомнил измену Таубе и Крузе, милостями нашими осыпанных. Ты сын венценосца и следственно могу иметь к тебе более доверенности, нежели к слугам подлым, но и ты – человек! Если изменишь, то золотом казны моей наймешь воинов, чтобы действовать заодно с нашими врагами, и мы принуждены будем своею кровию вновь доставать Ливонию. Заслужи милость постоянную, испытанную верностью!» Об обещанной Старице не было и речи.
Огорченный недоверием и урезанным жениным приданным Магнус уехал в Каркус, а оттуда – в Оберпален. Не предпринимая ничего, не имея к обеду и трех блюд, еще ожидал короны всей Ливонии. Сажал на колено тринадцатилетнюю жену, забавлял ее погремушками, катал на деревянном коне, кормил с ложки сластями. К неудовольствию охранявших или стороживших ее воинов–россиян одевал в датское или немецкое платье с блондами и кружевами. Заставлял ходить простоволосую, искусно причесанную. Не кланяться, но приседать с поклоном. Принц ждал месячин, которые не устоялись у младой супруги. Наследник был не скор.
Проведав о долгоожидаемой смерти Сигизмунда II Августа, московские дворцовые льстецы настойчиво повторяли сомнительные последние слова, благословлявшие корону Ягеллонов Рюриковичу. Что ж, Иоанн всерьез собрался воцариться в Речи Посполитой. Призвав посланника - литовского канцлера Михаила Гарабурду царь заявил: «Мы поразмыслили и находим, что можем управлять вместе тремя государствами (Россией, Польшей и Литвой), переезжая из одного в другое. Требую передать Московии только Киев без всяких иных городов и волостей. Отдам в обмен Литве Полоцк и Курляндию. Возьму Ливонию до реки Двины. Титул наш будет таков: Божьею милостью господарь царь и великий князь всея России, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский. Имена всех других областей распишем по знатности. Польские и литовские воеводства могут стоять выше российских. Требую уважения к вере Греческой. Требую власти строить церкви православные во всех моих государствах. Пусть венчает меня на королевство польское не латинский архиепископ, но митрополит московский!.. Ни в чем не изменю ваших прав и вольностей. Буду раздавать места и чины с согласия обеих ваших дум, польской и литовской. Когда же, изнуренный летами в силах душевных и телесных, вздумаю оставить свет и престол, чтобы в уединенной обители жить молитвою, тогда изберите себе в короли любого из
Гарабурда спешно выехал в Варшаву. Но там уже избрали новым королем француза Генриха Анжуйского. Поляков очаровал французский посол Монлюк, который в пышных речах сравнивал польских и литовских панов с древними римлянами, именовал их ужасом тиранов – тиран сидел в подмосковном Версале, Александровой слободе - обещал миллион золотых, сильное французское войско для изгнания россиян из Ливонии, совершенную зависимость короля от сейма.
Однако брат Генриха Карл IX скоро умер, далеко не пережив суматоху Варфоломеевской ночи, им одобренной. Генрих бросил провинциальный престол и полетел к набережным Сены, чтобы по пути заскочить на коронацию в Реймсе корону. Возня с претендентами, надежды, разочарования, сладкие фантазмы владеть Вильно, Варшавой и Краковом обуяли соседские венценосные головы с умноженной силой.
Султан Селим прислал панам бумагу, что если королем станет принц австрийский, воспитанный в ненависти к Оттоманской империи, то война его с Речью неминуема. Князь российский смертельно опасен. Султан настоятельно рекомендовал возложить королевский венец на добродетельнейшего из вельмож - Сендомирского воеводу, или лучше – на друга Порты Седмиградского князя Батория. Шведский король с сыном шли третьими. Отдельно выставлялся и Альфонс, князь Моденский.
Будто не получив сведений о раскладе сейма, Иоанн гнал из Москвы послов сулить в короли, вместо себя, сына Феодора. Поляки то находили оскорбительным. Литовцы же безумству запоздавшего претендента возрадовались. Вильнюсские вельможи рассудили, де навезут царевичу птиц. Сидя со свиристелями, дроздами и малиновками, дозволит он им управляться, как хотят. Венценосным приданным Феодора провозглашались Полоцк, Смоленск и вся земля Северская. Литовцы по-прежнему звали Иоанна с войском поддержать выход Литвы из Речи Посполитой.
На польском сейме же который день возглашали: «Виват Баторию!» Напрасно несогласные вельможи предостерегали, что Баторий - креатура неверных и стыдно гордой панской республике иметь главою султанского данника. Коронный гетман Ян Замойский, епископ Краковский и знатная часть дворянства наименовали королем Седмиградского князя, а примас и сенаторы польские стояли за старого и недужного императора Максимилиана. Император со смертного одра писал в Москву, что он, Максимилиан, - король польский. Иоанн отвечал: «Радуюсь, но Баторий уже в Кракове!» И тот уже действительно въехал туда с бунчуком султана и бело-красным штандартом избранника. Сыпал золотом, склоняя сердца избирателей.
Мир с Турцией, ограждавший Польшу от разорительных крымских набегов, стал первым успешным дипломатическим детищем. Султан рассчитывал иметь Стефана союзником против императора. Баторий тем и воспользовался, избегнув сделаться послушной игрушкой Оттомана. Избранный король взошел на краковский престол, давая торжественное обязательство свято соблюдать уставы Республики, договор Генриха - действовать в согласии с сеймом, пообещал связать себя с пятидесятилетней сестрой покойного Сигизмунда Августа – Анне, что бросало на его порфиру тень величия Ягеллонов. В отношении России Баторий брался возвратить Литве земли, взятые Иоанном, и более – Псков, семь поколений назад имевший неосторожность звать литовских наместников. «Имею дружину опытную, силу в руке и доблесть в сердце! Да исчезнет боязнь малодушная!»