Иосиф Бродский. Жить между двумя островами
Шрифт:
Эпиграфом к стихотворению стояла латинская поговорка: Quod licet Jovi, non licet bovi – что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.
Семенов был в бешенстве, свое неудовольствие как от услышанного, так и от поведения этого дерзкого, мало кому известного выскочки выказали и другие «горняки», присутствовавшие на турнире.
Далее, не говоря ни слова, Иосиф спустился со сцены и покинул ДК имени Горького, что только подлило масла в огонь, и дискуссия о его стихах переросла в скандал.
Однако назвать Бродского тогда никому не известным стихотворцем было бы ошибкой. Евгений Рейн, который познакомился с ним в 1959 году, рассказывал, что Бродский часто выступал на всевозможных литературных вечерах, «квартирниках» и в общежитиях, причем порой, читая стихи, он входил в
Так было и в тот день, когда он без единого слова вышел из ДК имени Горького и по Розенштейна пошел к Обводному. Ни обиды, ни раздражения на этих людей (на Глеба Семенова, в частности) он не чувствовал. Просто был рад, что ему удалось прочитать два своих текста, и большинству из присутствовавших в зале они понравились. Значит, день прожит не зря.
За этими размышлениями Иосиф вышел к Обводному каналу.
«А ведь это места моего детства», – помыслилось.
Облокотился на парапет, закурил и принялся рассматривать черную воду в расселинах грязного льда, под которым на глубине плыли сонные рыбы.
Наверное, это были те же самые рыбы, что несколько лет назад из-под воды рассматривали 15-летнего Иосифа, который тогда бросил школу и слонялся по пустынной набережной Обводного канала.
На Балтийском вокзале зашел в буфет.
Путевые обходчики мрачно пили пиво и сиплыми, простуженными голосами обсуждали проигрыши «Зенита» в конце прошлого сезона – тбилисскому «Динамо», столичным «Торпедо» и ЦСК МО.
В буфете было накурено, пахло углем и креозотом.
Тоже взял пива и пристроился у окна, в которое можно было видеть задворки вокзала, где шла разгрузка товарняка.
Рабочие таскали ящики, ставили их на землю, пинали их ногами, лениво переругивались. По репродуктору сообщили о прибытии на пятый путь почтово-багажного из Пскова.
Поймал на себе благосклонный взгляд буфетчицы и почему-то покраснел. Путевые обходчики тем временем допили пиво и, грохоча кирзовыми сапогами по кафельному полу, стали в молчании покидать буфет.
Вместе с ними на улицу вышел и Иосиф.
В который раз город показался ему совершенно незнакомым, чужим, надменным, абсолютно надуманным, по-февральски болезненным и, конечно, странным.
Из «Путеводителя по переименованному городу» Иосифа Бродского: «Выходцы из аристократии, дворянства или духовенства, все эти писатели принадлежали, если воспользоваться экономической классификацией, к среднему классу, который почти единственный ответственен за существование литературы где бы то ни было. За двумя-тремя исключениями, все они жили писательством, то есть достаточно скудно, чтобы без комментариев или изумления понимать трудности беднейших так же, как и роскошь тех, кто наверху. Последние привлекали их внимание куда меньше, хотя бы потому, что вероятность присоединиться к ним была гораздо ниже. Соответственно, мы имеем весьма подробную, почти стереоскопическую картину внутреннего реального Санкт-Петербурга, поскольку именно прозябание составляет основу действительности; маленький человек всегда универсален. Более того, чем прекраснее то, что его непосредственно окружает, тем более разителен его контраст с оным. Не удивительно, что все они – отставные офицеры, бедные вдовы, ограбленные государственные чиновники, голодные журналисты, униженные псари, туберкулезные студенты и так далее, – увиденные на фоне безупречно классических, утопических портиков, преследовали воображение писателей и наводняли первые главы русской прозы. Так часто возникали эти персонажи на бумаге, и так много было людей, населявших бумагу ими, и так безупречно владели эти люди своим материалом, и таков был этот материал – слова, – что очень скоро в городе стало твориться нечто странное». И вот теперь, возвращаясь с «турнира поэтов», Иосиф прекрасно понимал, что безупречное владением «материалом» (читай: словом) является единственной для него возможностью постигнуть не только этот непостижимый город, но и окружающий
Конечно, у каждого разные возможности, исходя из которых вытекают и соответствующие задачи – заработать деньги, стать известным, уехать за границу, нравиться девушкам, постигнуть мир в целом и самого себя в частности. Именно последнюю задачу Иосиф Александрович находил имеющей смысл и актуальной для себя.
Атмосфера поэтического неистовства во второй половине 50-х годов в студенческой среде Ленинграда не могла не накрыть юного Бродского.
По воспоминаниям журналиста, критика театра и кино Натальи Шарымовой, местом частых литературных посиделок в то время были Публичная библиотека на Фонтанке, ресторан «Восточный» и «Крыша».
Также большими компаниями – Виктор Голявкин и Андрей Битов, Сергей Вольф и Сергей Кулле, Владимир Уфлянд и Михаил Красильников, Константин Азадовский и Владимир Британишский, Глеб Горбовский и приезжавший из Москвы Станислав Красовицкий – любили ездить в Солнечное или Комарово, в Пушкин или Павловск.
Иосиф принимал участие в этих поездках и собраниях, однако его знакомства с молодыми поэтами и прозаиками носили, скорее, поверхностный характер, потому что, не найдя своего голоса и не обретя своей интонации, было невозможно на равных общаться с людьми, многие из которых уже неофициально считались классиками неформальной литературы Ленинграда.
Бродский присматривался к этим талантливым и ярким людям, вероятно, перенимая у них стиль и умение себя подать, а также абсолютно святую уверенность в собственной исключительности и гениальности.
При этом чрезвычайно важно было осознание того, что твой путь в литературе должен кардинально отличаться от пути каждого из них, а для этого было необходимо почитать и послушать этих людей, насытиться знанием и атмосферой коллективного творчества, чтобы в какой-то момент сделать шаг вперед и уже больше не оглядываться ни на кого. Как ни странно, в числе поэтов, сформировавших его главный стихотворный вектор, первым Бродский всегда называл москвича Бориса Абрамовича Слуцкого.
В своей книге «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» Лев Лосев пишет: «Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами девятнадцатого века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно только чуть-чуть варьировать классические размеры – и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. Бродский начинает, вслед за Слуцким, осваивать нетронутые ресурсы русского классического стиха…
Вообще притворяющийся почти прозой стих Слуцкого насквозь пронизан скрепляющими его ткань поэтическими приемами – аллитерациями, ассонансами, анафорами, парономазиями (сближением слов по звучанию), каламбурами и прочим. Своего рода поклоном учителю, который научил его использовать игровую стихию стиха для серьезных, неигровых задач, служит начало поэмы Бродского “Исаак и Авраам”».
Читаем у Бродского:
По-русски Исаак теряет звук.Ни тень его, ни дух (стрела в излете)не ропщут против буквы вместо двухв пустых устах (в его последней плоти).Другой здесь нет – пойди ищи-свищи.И этой также – капли, крошки, малость.Исак вообще огарок той свечи,что всеми Исааком прежде звалась.И звук вернуть возможно – лишь крича:«Исак! Исак!» – и это справа, слева:«Исак! Исак!» – и в тот же миг свечаколеблет ствол, и пламя рвется к небу.