Иосиф Грозный(Историко-художественное исследование)

Никонов Николай Григорьевич

— Опят из сэбя выщел? — говорил Сталин, махая трубкой на расходившегося подчиненного. — Уймыс… Уймыс… Всо… Уступаю…

Я уже сказал, что Молотов уходил в большой задумчивости и главным образом потому, что размышлял, как «не сказать» своей лезущей во все его дела жене Полине Семеновне, Перл-Жемчужиной, как она сама перевела свои имя и фамилию, о решении этого закрытого Политбюро. То, что она полезет с допросом, не подлежало сомнению.

Каганович уезжал озабоченно. Ему надо было не домой — на работу. Готовить эшелоны под грядущую войну. К тому же в 39—40-х годах менялась и паровозная тяга, на многих линиях пошли электровозы «ВЛ», и Каганович буквально разрывался меж любимым детищем — паровозами и требованием времени — электрификацией дорог. Сказать по чести, более работоспособного фанатика, чем Лазарь Моисеевич,

Сталин вряд ли нашел бы. Если Сталин был «Ленин сегодня», то Каганович был «Сталин на транспорте». Жесткий, жестокий, грубый до отвращения, крывший матом своих подчиненных, безжалостный в репрессиях, только что курировавший Москву, а теперь нарком железнодорожного транспорта, он курировал и строительство метро и, пожалуй, единственный работал без сталинских нахлобучек. Пламенный большевик, он пожертвовал двумя братьями, когда пришло время репрессий. Это был тоже железный, «стальной» солдат. Революция, бесчеловечная по всей своей сути, и родила таких солдат и эти названия: железный, стальной, каменный, бронзовый… Какие еще? Может, чугунный? Были и чугунные, и бронзовые, высились по городам и весям на площадях и пьедесталах — все с протянутой рукой, указующей перстом, куда идти, что делать, кого казнить, как думать… Когда-нибудь, в новом тысячелетии, все эти каменные, чугунные, бронзовые, стальные, железные будут переплавлены или рядами построены в музеях в назидание другим поколениям. И поколения будут вглядываться в лики этих бронзовых, чугунных, каменных и стальных, как мы ныне вглядываемся в лики Цезарей и Троянов, Неронов и Тибериев, пытаясь понять, зачем они жили и что творили. Но тогда, в 39-м, все эти не успевшие встать на пьедесталы жили, решали, творили, двигали страну в то непонятное светлое будущее, в которое, похоже, даже верили сами.

Маленков, этот стремительно поднявшийся из почти небытия, толстый, щекастый и грозный инженер, — недаром Сталин обратил на него внимание, — был образцом исполнительности и энергии во всем. Полнота не мешала его работоспособности, и Сталин очень скоро убедился: поручив любое дело Маленкову, можно было спать спокойно. Георгий Максимилианович выполнит все на 120 процентов, отчитается, ничего не забудет, напомнит даже САМОМУ. Его «напоминания» Сталин терпел, потому что щекастый толстяк как-то так умел их подать, что получалось, будто он предугадал решение и волю Хозяина. Он был единственный, кто совсем не пил, не курил, не интересовался женщинами, жил открыто, ни в какие интриги не был замешан, не входил ни в какие группы оппозиции и не требовал себе ничего. Он был, пожалуй, самым скромным в Политбюро, не в пример сластолюбцу Жданову, любителю вин и женских прелестей, хотя в чем-то и похожему на него.

После «вечери» Андрей Александрович прямиком мчался на Ленинградский вокзал и был озадачен свыше меры. Вот-вот на его участке должна была вспыхнуть молниеносная победная война, а он видел себя курирующим не только славный город Питер, столь опасный и стоивший головы уже трем вождям: Урицкому, Зиновьему и Кирову. Жданову предстояло за какой-то месяц объездить всю границу с Финляндией, лично убедиться в ее охраняемой зоне, подобрать себе помощников для предстоящего «дела». А «дело» было нелегкое: представить, что эта маленькая «бело-финляндия», как Моська на Слона, напала на Союз, обстреляла, нарушила границы… И хотя в целом Жданов был непоколебимо уверен, что Финляндия будет захвачена без больших хлопот войсками всего одного Ленинградского военного округа под командованием Мерецкова, он знал, что войска округа не имеют и того минимального боевого опыта, какой имели войска, занявшие Польшу, а тем более — сражавшиеся на Дальнем Востоке и в Монголии.

Жданов опаздывал, но из-за него по приказу Кагановича на час была задержана «Красная стрела», лучший поезд Октябрьской железной дороги — и даже с «обтекаемым» удивительным локомотивом «ИС».

Берия, ехавший в свой особняк на Садовом, был спокойнее всех. Его ведомство, претерпевшее уже три чистки и усмиренно-послушное его воле, не было слишком озабочено предстоящей войной, но Берия уже знал, что финны готовятся к отчаянному сопротивлению. Где-где, а в Финляндии было полно шпионов НКВД, именно оттуда они расползались в Швецию, Данию, Норвегию и далее, в США…

Из всех «стальных» только старичок Калинин — опереточный глава, «всесоюзный

староста» и, не судите по внешнему виду, человек очень бессердечный и жестокий — жил прямо в Кремле и был безучастен ко всему. Не столь давно Сталин вызвал его к себе и сказал, что «органы» арестуют его жену, которая «слишком распустила свой язык». Слабое оправдание старичка Сталин выслушал внимательно и пообещал отсидку в лагерях заменить ссылкой на Алтай. На чем и порешили.

Из всех членов Политбюро Калинин был самой нужной и самой безобидной (для Сталина) фигурой. Он ставил свои подписи под указами ВЦИК, написанными Сталиным, и ни разу не воспротивился даже в мелочи. Его подписи стоят под расстрельными указами, под отказами в помиловании, под драконовскими постановлениями о расстреле подростков, о запрещении увольняться, о «запрете колхозникам иметь паспорта». Этот «стальной» любил только улыбчиво и отечески, тряся бородой, вручать ордена, поздравлять с наградами да еще выступать с длинными речами перед казарменно послушными школьниками и красноармейцами. Речи же ему писали бойкие, насмешливые референты. О предстоящей войне с Финляндией он думал только радужно — возьмут Хельсинки, добавится еще одна Советская республика, и послушный, уже готовый к правлению финн Куусинен станет его формальным, по Конституции, заместителем.

Так заканчивалась эта «вечеря», начало которой было положено на сталинской встрече с фюрером. А конец… Потеряв едва не полмиллиона убитыми, ранеными и пленными, «победоносная» Красная Армия все-таки одолела линию Маннергейма — война вместо двух недель длилась четыре месяца, и Сталин был вынужден подписать перемирие. Воевать дальше было и невыгодно, и стыдно, и опасно.

Глава десятая

«РАССТРЕЛЯННЫЙ 4 ФЕВРАЛЯ 1940 г.»

Возлюби Господа Твоего…

Из первой заповеди

Бог есть!

Слова арестованного Ягоды

— Ти прасыл… сохраныт тэбэ жизн? Так? — Сталин, сидя за своим столом, раздумчиво и как бы почесывая где-то меж ухом и затылком правой рукой, смотрел на стоявшего у двери маленького человека в серой арестантской одежде и с руками за спиной. На руках, похоже, были американские наручники — новинка, только что поступившая в инвентарь НКВД из Германии. Мало кто знает, сколько секретов содержания арестованных, как и секретов дознания, получили по «взаимообмену» перед войной НКВД и гестапо.

Черноволосый маленький человек с густо поседевшими висками (он не был обрит) умоляюще и непонимающе посмотрел на него странными, ближе к собачьим, и как бы светящимися глазами, потом опустил голову. У него был вид избитого, затравленного и потерявшегося подростка, каких еще немало таскалось по дорогам и городам, кочевало на товарняках и спало по станциям, вылавливалось, отпускалось и снова бродило по осчастливленной Лениным, Дзержинским и Ягодой империи. Их называли беспризорниками. Сталин перестал скрести у затылка, подпер щеку и смотрел на опущенную голову этого паренька.

— Чьто же ти… малчищь? — спросил Сталин.

Подросток поднял голову, его измученное лицо со впалыми щеками можно было бы даже назвать красивым, но красивым той красотой, какая бывает у генетических воров, кочевого жулья и вообще тех, кто с рождения словно был обречен на свою будущую «профессию». А еще оно напоминало уроженца Украины, той ее стороны, что подвергалась татарским набегам.

— Товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович… Я буду… Я виноват… Но я… Не понял… Я вам служил… Я… Вы… — речь его явно путалась, но теперь стало видно, что это взрослый человек, лишь предельно маленького роста.

— Садь! — резко сказал Сталин, указывая «подростку» место на стуле у стены.

«Подросток» стоял. Он опять опустил голову.

Сталин вышел из-за стола и, глядя на эту склоненную голову, слегка усмехнулся в тронутые редкой сединой усы. Сталину уже исполнилось шестьдесят, но он не казался шестидесятилетним.

— Раз нэ садышься… Дэло твое…

— Я… Я… Не могу… Болит… Все… — пробормотал «подросток» и снова поднял голову, глаза его были в слезах, но скованными за спиной руками он не мог их вытереть… И слезы стекали вдоль носа по смугловатому скуластому лицу.