Иркутск – Москва
Шрифт:
— Павел Ипполитович, я мерзавец… Вы меня осуждаете?
И в ответ, также тихо, на ухо:
— Завидую негодяю!
Получив в качестве напутствия шутливый, но ощутимый тычок кулаком в бок от графа Кутайсова, Петрович поцеловал на прощание ручку улыбчивой генерал-губернаторше и решительно прошел в вагон.
За окнами, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, уплывал вдаль Иркутск. Великий город на Великом Сибирском пути. Столица великой русской Сибири. Город, в который ему не раз еще предстоит возвратиться. Город, на прощание подаривший ему чудесный, солнечный, весенний день. А к нему в придачу — друга, любимую и нежданно-негаданно возродившуюся веру в себя. В смысл жизни в этом новом-старом мире, и в его, Петровича, достойное место в нем.
«За
* * *
То, что в общих настроениях у германцев произошли разительные изменения, он ощутил вечером, за ужином. Никакой прежней опаски, «зажатости» во взгляде молодого принца Адальберта. Никакой глубинной озабоченности в пространных рассуждениях Тирпица. И еще, — какой-то новый, лихорадочный блеск восторга в глазах у всех остальных его офицеров. Сначала Петрович предположил, что сработал эффект «отсутствия присутствия». Поскольку ни Кайзера, ни его свиты со всеми условностями и «вирусом подобострастия», здесь не было. Только перед сном его внезапно осенило, в чем тут на самом деле собака порылась.
Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сотню раз услышать. А ведь они увидели! Увидели ее… Вселенную, по имени Россия. С ее бесконечными просторами, с ее дремучими, девственными лесами, с бескрайними лугами и подпирающими небо горами. С могучими реками и озером, подобным морю, с ее неисчерпаемыми, бездонными природными кладовыми, в которых сокрыта вся таблица гениального Менделеева. Они смогли, пусть и мимоходом, пусть невольно, прикоснуться к тектонических масштабов энергетике бытия величайшей страны, населенной различными народами, многочисленными и малыми, трудолюбивыми и плодовитыми, исповедующими собственные религии, но собранными воедино под скипетром Православного Белого царя.
И еще они, эти немцы, поняли, что здесь не собираются вечно тыкать им в нос бисмарковскими таможенными войнами и «честным маклерством» 1878-го года. Российский Государь Николай II, несмотря на свои «девять десятых германской крови», совершенно по-русски оказался в час военного триумфа выше этого. И история отношений двух великих народов начинала в эти дни отсчет если не с чистого листа, то уж точно с новой строчки.
Но поскольку немцы, как не крути, — европейцы, а европеец в любых ситуациях и коллизиях прежде всего держит в уме собственную выгоду, сейчас у германских визави Петровича прямо-таки дух перехватывало от внезапно раскрывшихся перед ними перспектив. Примерно так же, как это случилось с обитателями Кукуевской слободы, когда там осознали, что им сулит интерес юного Петра Алексеевича. Или с померанскими, прусскими, саксонскими и тюрингскими колонистами, впервые узревшими плоды малороссийских черноземов и уловы неводов нижней Волги.
Стоило ли осуждать их за это? Вопрос риторический. Стоит ли нам осуждать персонажей фильма «Плоть и кровь»? Героя бессмертного Рутгера Хауэра, столь гениально показавшего всем, что человек способен оставаться человеком, с честью, совестью и с сердцем, даже продавая свою шпагу? Тем паче, если у него больше ничего нет.
Но и Великий Петр, и Великая Екатерина, понимали, что у германцев кроме тяжелого меча ланцкнехта найдется много чего еще. Чему нам можно и должно поучиться. Что можно получить взамен их понятного интереса к наживе в России, и с помощью России. В конце концов, так ли уж он плох, брак по расчету? Особенно, если расчет был правильным и ведет обе стороны к благоденствию? Понятно, что для индивидуумов чувственная сторона в столь щепетильном вопросе играет первую скрипку. Вот только любовь народов всегда должна быть с интересом.
* * *
'Расчет был верен, говоришь?… Хотелось бы на это надеяться, — задумчиво провожая взглядом проплывающие за окном белоствольные перелески, Петрович помассировал пальцами затылок, отозвавшийся тупой, ноющей болью, — Конечно,
Молодой человек вполне адекватен, кстати. Все его страхи и фобии по поводу России и русских, похоже, сдуваются. И быстро. Понятно, что в первую очередь его пугает наш союз с Парижем, а не мы сами, такие все, типа, варварские. Это плюс. Но есть и минус. Хоть и определил его либер фатер во флот, невооруженным глазом видно, что для него самого морская служба лишь отбытие обязательного номера, не более того. Нет в нем никакой страсти ни к корабельному железу, ни к водной стихии с ее романтикой. Так что на него высокой ставки на будущее по флотским делам мы делать не станем. Зато он имеет очевидный интерес к нашей истории, культурным традициям, к тому, как прижились в России немецкие колонисты. Даже к тому, как часто ставят здесь оперы Вагнера. Это серьезная информация к размышлению для Василия. Пускай перед нами и гуманитарий в мундире, но возможно, что и от него тоже какая-то польза будет.
Жаль, что Вильгельм-отец, согласно их многовековой семейной традиции, отдал Кронпринца в кавалеристы. Вот у того во время флотских торжеств во Владике и Артуре глазки действительно разгорелись. И вопросы он нам с Макаровым тогда задавал, что надо. Брат же его лишь крепкий середняк и звезд с неба хватать не будет. Да, он и не хочет. В маман свою пошел. И лицом, и статью, и мироощущением, и цепкой, домовитой, юнкерской хваткой. Хозяином будет крепким, такому бы лучше в бухгалтеры пойти…'
Петрович усмехнулся, вспомнив, как принц Адальберт в разговоре, к слову, с точностью до копейки выдал ему цены на билеты в бельэтаж Мариинки, купе от Питера до Порт-Артура и на пуд топочных дров с невской баржи. Хотя, казалось бы, ему-то до этих наших бытовых мелочей какое дело?
«Короче, паренек у папы Вилли подрастает из разряда 'палец в рот не клади». Слава Богу, здесь и сейчас он ничего не решает. Но, к сожалению, ждать от Альфреда и его патрона Экселенца меньшей расчетливости — глупость. Поэтому дабы любовь наша с тевтонцами получилась с интересом и надолго, нужно сперва разложить по полочкам все то, чего они от меня, вернее от нас, желают. А вот тут-то самое интересное и начинается, поскольку хотят эти нахрапистые ребятки безобразно много, как выяснилось. Правда, готовы не требовать авансом за их красивые глаза, а торговаться. Что дает повод для сдержанного оптимизма.
Значит, коль пошла такая пьянка, сначала надо расставить по ранжиру все, чего от них хочу добиться я. Тогда пасьянс перед торгом будет ясен и понятен. Причем, мне нужно исхитриться свое взять с них по максимуму, а им выдать плату честную, но «в рамках разумного». К сожалению, в этом торжище здесь и сейчас мне никто не пособит. Ни Вадик, ни Василий. Послезнание, это хорошо, конечно. Это здорово, даже. Но, люди добрые… Ну, почему!? Почему я не родился хохлом? Ну, или, хоть, евреем, на худой конец…'
Не вдаваясь в подробности плавно перетекшего в ужин обеда на двенадцать персон, Петрович констатировал, что в ходе дружеских посиделок Тирпиц с его офицерами прямо или косвенно выкатили в его адрес пять интересов, в реализации которых им хотелось получить посильную помощь от адмирала Руднева и членов его «крейсерской банды». Разложились они так. По степени важности для немцев.
Во-первых, кайзер носится с идеей «фикс» — получить русские заказы на капитальные корабли для своих крупных частных верфей. Как минимум, по парочке килей для «Шихау», «Вулкана», Блома с Фоссом и Крупповской «Германии». В этом и состоит наиглавнейший интерес нынешних визави Петровича. Даже державная Grosse Weltpolitik для них меркнет на фоне практического коммерческого интереса промышленности. Правда, ощущается за их навязчивостью и некое двойное дно. Ведь на царевы деньги можно произвести модернизацию и дооснащение заводов Рейха перед «гонкой больших килей». А с денюжками у ведомства герра Тирпица хронический напряг, на все «хотелки» их явно не хватает.