Ирония идеала. Парадоксы русской литературы

Эпштейн Михаил Наумович

Все эти парадоксы рассматриваются не для того, чтобы «уличить» писателей в непонимании самих себя, но чтобы представить взаимосвязь метафизических образов и художественных идей, действующих на всем пространстве русской литературы. Вместо того чтобы выставлять эту взаимосвязь в виде последовательного идейного сюжета, метанарратива, мы сосредотачиваемся на метафизических смыслах в той степени, в какой они подрывают любую идеологическую трактовку произведения, основанную на прямых высказываниях писателя или буквальном понимании его образов как наглядно выраженных идей. Нас интересует именно то, что не умещается в «замысел» произведения, размывает его логическое и монологическое единство, придает иной, подчас противоположный смысл образам, т.е. область художественной метафизики, в отличие от метафизики доктринальной и спекулятивной,

как она выражается в систематических философских сочинениях.

Два слова суть ключевые для нашего подхода: метафизика русской литературы. Метафизика, а не история, не теория, не эстетика, не психология литературы. Но и метафизика литературы, а не философии, или религии, или политики, или общественной идеологии. Художественность метафизики определяется именно игрой образов и богатством их иносказательных или «несказательных» смыслов, возникающих на границах или по ту сторону прямых высказываний. Это своего рода «апофатическая», отрицательная метафизика русской литературы, в том смысле, в каком понятие апофатики представлено на страницах этой книги, – как способ познания непостижимого, описания невыразимого 255 . Метафизика литературы – не то, что в ней напрямую высказано, но то, что умалчивается, хранится на самом дне. Как писал Т. Карлейль, «в символе есть сокрытость и вместе с тем откровение: значит, молчание и речь, действуя совместно, дают двойную значимость» 256 . Отсюда и метафизичность настоящей литературы – той, которая не только говорит, но и молчит, точнее молчит словами и говорит молчанием, т.е. выражает себя с двойной силой, как «молчесловие».

<- 255

Апофатика – направление в теологии, которое представляет Бога не положительно – в образах света, добра, разума и т.д. – а через отрицание самой его представимости, его несоразмерность любым предметным образам и определениям.

<- 256

Карлейль Т. Сартор Ресартус, кн. 3, гл. 3, «Символы». Цит. по кн.: Brown N.O. Love’s Body. N.Y.: Vintage Books, 1966. P. 257.

Писатель, по сути, никогда от себя ничего не говорит – говорят его персонажи, повестователи – подставные лица, маски. По Бахтину, «создающий образ (т.е. первичный автор) никогда не может войти ни в какой созданный им образ… От лица писателя ничего нельзя сказать… Поэтому первичный автор облекается в молчание» 257 . Создатель не входит полностью в созданное им бытие, – оттого у художественного мира (как и у всего мироздания) есть тайны, «что-то там», «за пределом». Художественная словесность – область означенного молчания. В отличие от обыденного слова, которому соответствуют определенные вещи или поступки («принеси стакан», «купи хлеба», «я пойду в кино»), художественное слово лишено прямых означаемых. В этом, кстати, отличие просто пишущего от писателя, мастера письма. Писатель создает подтекст или затекст – область молчания за слоем текста. Вот свидетельство писателя Андрея Битова: «Мне всегда казалось, что литература работает не со словом, а с молчанием, с немотою. Невыраженное, невыразимое – что есть верный признак его, как не отсутствие слов? Подлинный писатель никогда не умеет писать» 258 . Если это так, то за писателя, точнее вместе с ним, пишет истолкователь. Его задача – услышать молчание в глубине слова и иначе, по-своему передать его смысл.

<- 257

Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 353.

<- 258

Битов А. Разные дни человека // Литературная газета, 1987, 22 июля. № 30. С. 6.

Эту книгу можно было бы так и назвать: «О чем молчит русская литература?». Речь идет не о секретах, которые она утаивает (например, казусы и скандалы в жизни писателя), но о тайнах, которыми она делится с нами, чтобы мы могли говорить ей в ответ.при этом у каждой национальной литературы есть своя область тайн и умолчаний. По мысли Х. Ортега-и-Гассета, «каждый язык – это особое уравнение между тем, что сообщается,

и тем, что умалчивается. Каждый народ умалчивает одно, чтобы суметь сказать другое. Ибо все сказать невозможно. Вот почему переводить так сложно: речь идет о том, чтобы на определенном языке сказать то, что этот язык склонен умалчивать» 259 . К этому нужно добавить, что трудно переводить не только с одного языка на другой, но и тексты в пределах одного языка: художественные – на язык философский, теоретический.

<- 259

Ортега-и-Гассет Х. Нищета и блеск перевода // Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? М.: Наука, 1991. С. 345.

Общая черта всех критических интерпретаций, построенных на метанарративах, – неспособность слышать именно молчание литературы. От нее не остается тайны, ничего своеобразного и просто образного, способного удивлять, оказывать сопротивление заведомо известной схеме мысли. Между тем, как полагал сам основоположник метафизики Аристотель, «удивление побуждает людей философствовать… недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим» 260 . В этом смысле метанарратив, который все объясняет и ничему не удивляется, противоположен метафизике, которая рождается именно наибольшим удивлением, недоумевает о том, что всем известно, зацепляется за то, мимо чего проходят привычка, здравый смысл и всезнайство: откуда мир? зачем жизнь? для чего человек?

<- 260

Аристотель. Метафизика, кн. 1, гл. 2, 282b // Аристотель. Соч. в 4 т. М.: Мысль, 1975. Т. 1. С. 69.

Eсли говорить о каком-то общем методе или принципе нашего исследования, то он – старый, аристотелевский. Метафизика русской литературы – это совокупность ее удивлений миру и наших удивлений ей. Каждый образ или мотив интересует нас постольку, поскольку он приводит ум в изумление, побуждает к новой гипотезе, к пересмотру общепринятых идей и теорий. «Долгая мысль» русской литературы выступает как недоговоренность или противоречие в каждом конкретном произведении – как сюрприз, подвох, трагическое недоразумение, гротескный выверт, ироническая подковырка или оговорка. Метафизика – это не учительно явленная сумма идей, но подрыв любого метанарратива, множество взрывчатых устройств, заложенных в наше читательское восприятие, в логику «изумляющего» мышления.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Авенариус Р.

Аверинцев С.

Азадовский М.

Айтматов Ч.

Аксаков С.

Аксенов В.

Алексеев М.

Алкуин

Анакреонт

Андерсен Г.-Х.

Андреев Д.

Андреев Л.

Анненков П.

Анненский И.

Апдайк Дж.

Аполлоний Тианский

Ариосто Л.

Аристотель

Арним А. фон

Арто А.

Арутюнова Н.

Аскольдов С.

Астафьев В.

Ахматова А.

Баал Шем Тов (Бешт)

Байрон Дж.

Бакунин М.

Барабтарло Г.

Баратынский Е.

Барнс К.

Барт Р.

Батюшков К.

Бахтин М.

Белинский В.

Белов В.

Белый А.

Белявский Ф.

Бердяев Н.

Бибихин В.

Битов А.

Благой Д.

Блатти У.

Блок А.

Блуа Л.

Бонди С.

Борхес Х.Л.

Боткин В.

Брежнев Л.

Брентано К.

Бровман Г.

Бродский И.

Брэдбери Р.

Бубер М.

Булгаков М.

Булгаков С.

Бунин И.

Бурганов А.

Бутков Я.

Бэрроу Дж.

Бюхнер Л.

Вайскопф М.

Ван Гог В.

Веневитинов Д.

Вергилий

Вернадский В.

Витгенштейн Л.

Вознесенский А.

Волжский А.

Вольтер Ф.

Вулф Т.

Выгодский М.

Выготский Л.

Гагарин П.

Гайдар А.

Гак В.

Галич А.

Галковский Д.

Гама В. да

Гаршин В.

Гастев А.

Гауф В.

Гегель Г.

Гейман Б.

Гельдерлин Ф.

Гессе Г.

Гете И.-В.

Гиндилис Л.

Глебовская А.

Глинка Ф.

Гоголь Н.

Голдинг У.

Голосовкер Я.

Гомер

Гончаров И.

Горбатов Б.

Горький М.

Гофман Э.-Т.-А.

Грибоедов А.

Гримм В. и Я.

Гринвуд Дж.

Гуань-цзы

Гумилев Н.

Гуссерль Э.

Гюго В.

Даль В.

Данте Алигьери

Декарт Р.

Державин Г.