Исчезновение

Кормье Роберт

Одна из огромных дверей церкви, мягко закрылась, почти дав мне добрый знак. И воцарилась тишина.

Я пришел на исповедь под конец дня, когда долгие часы исповеди подходили к концу. Я сел на самую дальнюю скамью в длинную очередь ожидающих покаяния в совершенных грехах. И я тихо спорил сам с собой, спрашивая себя, зачем я вообще сюда пришел. С тех пор, как мы с Армандом преуспели в обмане нашей матери об исповеди месяцем ранее, она больше об этом не упоминала. Все же, поскольку август подходил к концу, и внезапная ночная прохлада обозначила неизбежный конец лета, я почувствовал, что должен исповедаться во всех своих грехах, которых

было не счесть. «Избавься от них, и умри с миром с зажженной свечей в руках,» - сказал я себе.

Отец Гастиньё прочистил горло, и я глубоко набрал в легкие воздух, приблизив губы к самому экрану, и сказал:

– Я коснулся груди представительницы женского пола, Отец.

– Представительницы женского пола?
– спросил священник приглушенным голосом, будто он пытался прокашляться.

Я долго и глубоко думал о том, как я буду исповедоваться в своем грехе. Я не мог начать с того, что я коснулся груди юной леди, что было бы ложью. Священник мог понять, с взрослым или юным грешником он в данный момент общается, как и не мог сказать, что в моей руке была грудь взрослой женщины, что вызвало бы немалое количество вопросов? Наконец, я остановился на представительнице женского пола.

– Да, - сказал я, чувствуя, как скачет мой кадык.
– Представительницы женского пола.

– И это была представительница женского пола, сколько раз ты касался ее груди?

И как всегда было «сколько раз», неизбежная арифметика исповеди.

– Один раз.

– Лишь один раз?

– Да.

– И что последовало затем?

– Ничего.

– И ты больше ничего не предпринял?

– Нет, - мои легкие горели. Я задержал дыхание.

– И если вдруг ты увидишь эту представительницу женского пола вновь, ты планируешь, как и прежде трогать ее?

– Нет, - ответил я пылко.

Пауза. Моя судьба зависла в этой паузе, будто качаясь на канате, растянутом на большой высоте.

– Что-нибудь еще?
– наконец спросил он.

Мой инстинкт подсказывал «нет», чтобы закончить эту пытку, но я вернулся в дальний конец той агонизирующей недели, и не захотел сворачивать с выбранного пути.

– Да, - я склонил голову, собираясь это сказать, я репетировал это бесчисленное количество раз.
– Отец, я должен признаться в грехе, но я не уверен в том, что это грех.

Ответ, почти стон, прибыл из темноты другой стороны экрана. Похоже, я ошибся, придя слишком поздно в самом конце дня на исповедь. Он уже был утомлен, долгими часами выслушивая о чужих грехах и в поисках ответов на сложные вопросы. Но о чем еще я мог с ним говорить? Я не знал, было ли исчезновение грехом. Под навесом или в подвале, я практиковался в исчезновении, учился терпеть пугающую неопределенность в паузе и мучительную вспышку боли. Я учился впитывать холод, и через какое-то время я уже мог легко перейти в исчезновение и обратно, будучи невидимым продолжительное время. Мое тело начало привыкать к этому, как глаза постепенно привыкают к темноте. Исчезновение не предоставляло мне полной свободы, но открывало новые возможности, такие, как пройти по улице незамеченным, шпионить за людьми, подслушивать чьи-либо разговоры, входить в магазины, дома и в общественные помещения, не будучи необнаруженным. Но для чего? Украсть что-нибудь у Лакира или в городском торговом центре «Файф-Анд-Тин»[«Пять-И-Десять» -англ.]? Прокрасться в «Плимут» без билета? Это было бы слишком мелочно для исчезновения.

Мне не надо было красть. Так или иначе, как бы я смог что-нибудь взять в магазине, если оно остается видимым? И как бы я скрыл это потом? Я не был вором и не собирался им быть.

– Расскажи мне о том, в чем ты не уверен, что это грех, - сказал Отец Гастиньё.

Я попытался взвесить его отношение ко мне. В его голосе звучала нетерпимость, он сердился, он сильно устал, или воспринимал все слишком серьезно.

– Не бойся, - добавил он, уже мягче.

– Грех ли это, шпионить за людьми?
– спросил я.
– Наблюдать за ними, когда они не знают, что ты это делаешь?

– Ты подглядываешь за людьми?
– его голос затрещал, будто полено в огне.

– Нет, - сказал я, и, кажется, соврал.
– Да, - исправил я.
– Я наблюдал за людьми. Видел их… как они делают то, что не должны…

– Послушай, мой мальчик, - сказал он настолько близко к моему лицу, что я почувствовал его дыхание.
– Я не буду спрашивать тебя, что ты видел. Если ты видел совершаемый грех, то тебе бы стоило об этом молчать. Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, то ты станешь соучастником этого греха. Секреты людей для них святы. И если они сами совершают какой-нибудь грех, то покаяться в этом - их долг. Тебе больше не надо ни за кем шпионить. Тебе это понятно?

– Да, - ответил я. Но мне не было понятно, грех ли шпионаж или нет? Мне показалось, что он избегает ответа на мой вопрос. Я почувствовал облегчение, однако, постарался избежать взрыва гнева, и я опустил подбородок на пальцы, сложенные на узкой полке у исповедального окошка.

– Что-нибудь еще?
– спросил священник с внезапной бесцеремонностью, при этом было слышно, как скрипит его стул.

– Нет, - ответил я. Разве он не достаточно от меня услышал?

– Для искупления своих грехов прочитай три раза «Отче Наш» и «Пресвятая Мария». А затем держись как можно дальше от той представительницы женского пола и не касайся ее снова. И прекрати шпионить. А теперь, молодец, что покаялся…

И уже позже, когда я бежал домой, мое лицо обдул холодный ветер, признак того, что один из последних летних дней подошел к концу. Я понимал, что я забыл исповедаться в других, еще больших грехах: в нечистых мыслях по ночам и судорогах экстаза, следующих за ними.

Можно ли остановить прегрешение?

– Эй, Пит, - крикнул я.
– Пит… ты выйдешь?

Ответ не последовал.

– Ну, давай, Пит, - продолжал я, слыша в ответ лишь эхо собственного голоса, возвращающегося в сумерках, отразившись от стен соседних домов. Было тихо, будто все исчезли на ужин.

Снова никто не ответил, хотя я знал, что Пит был дома, как и почти вся его семья.

Я пнул ступеньку крыльца и бесцельно побрел в сторону улицы. Плетеный забор сглаживал резкие грани всего, что окружало наш дом, еще больше усилив этим боль одиночества. Я подумал об исчезновении и о том, как это противопоставило меня не только всему остальному миру, но и своему собственному, миру Френчтауна, как это отгородило меня от моей семьи и от Пита. Уже две последние недели мы с ним не общались. Поначалу я преднамеренно избегал его, а затем и он сам стал держаться от меня как можно дальше. Поначалу я даже почувствовал облегчение, освободившись от общения с ним. Я был ослеплен исчезновением, и мне нужно было найти способ с этим жить.