Исчезновение
Шрифт:
Ее голос дразнил меня? Она наслаждалась своим умением овладеть мною? Я почувствовал, как переливаюсь перед нею всеми цветами радуги, как я неуклюж и смешен. Штаны туго обтянули мои тощие ягодицы, а из подмышек вниз по моим худощавым ребрам покатились струйки пота.
Я лишился дара речи и просто глотал воздух, не зная, что делать со своими руками. А она смеялась своим замечательным смехом, звонким и вместе с тем немного хриплым, в то время как ее глаза безо всяких слов рассказали мне, что она поняла происходящее внутри меня, и что особенного вдруг возникло между нами.
– Я никогда не забуду, как тебя, еще младенца качала на руках и целовала всего, с ног до головы, - наконец заговорила она.
– А теперь ты - почти
Я почти рассыпался в экстазе посреди той кухне, на виду у дедушки и бабушки. Во мне все болело, чтобы не сказать ей, как я полюбил ее, раз и навсегда, что она самый красивый предмет, я который когда-либо видел, что она прекрасней, чем сама Мерль Оберон и Маргарет Салливан на экране «Плимута», что она красивей и соблазнительней любой из женщин из журналов «Аптеки Лакира», от которых я ни мог оторвать свои горячие глаза, когда мистер Лакир уходил куда-то в складские помещения.
Мой дедушка вдруг громко раскашлялся, бабушка зашевелилась, и я это почувствовал. Им хотелось поскорей покончить с этой нашей с Розаной встречей.
– Я так рад, что ты вернулась, - сумел произносить я, с трудом справляясь с ручкой двери. Вылетая из кухни, я захлопнул за собой дверь, бешеной чечеткой скатился по лестнице, пересек наискосок двор, проскочил через помидорные рассады дедушкиного огорода и дал деру по тротуару в конец Восьмой Стрит. Я бежал не чувствуя под собой ног, сердце изо всех сил молотилось о мои хилые ребра, в голове закишели безумные мысли и удивление тому, что со мной произошло. Я был безумно счастлив, и мне было как никогда грустно; мне было жарко, и, вместе с тем, по моей спине бегали холодные мурашки; сердцу не хватало места у меня в груди. Что это? Что? – я не находил этому подходящего названия. Кто-то окликнул меня, когда я пронесся мимо «Дондиер Мит-Маркета», и это мог быть Пит Лагниард, но я не остановился, и не смог бы, мой бег должен был быть вечным. Я бежал в одиночку и, вместе с тем, и нет, потому что тетя Розана бежала рядом со мной - с Полом… «Ты вырос…, не забуду, как целовала тебя… всего с ног до головы…»
А когда наступила ночь, я ворочался в постели как маленький ребенок в экстазе воображения.
– Что с тобой?
– это был Арманд, мой старший брат, он окликнул меня с другой стороны кровати. Бернард, который был младше нас обоих, лежал между нами, и я был рад, что он крепко спал.
– Ничего, - сказал я низким и приглушенным голосом, давясь от позора и вспоминая предупреждающий шепот Отца Бланчета, во время моей исповеди о таких методах.
Еще бы, это грех, если причиной тому не любовь, но когда тебя растоптала ужасная тоска, которая затем превратилась в пытку, пусть даже в самую приятную, и все это заставило тебя бежать без остановки через весь город по его улицам без особой на то причины, лишило тебя аппетита и сна, когда одна лишь минута сделала тебя несчастным на все оставшееся время, из-за чего все твое тело начало петь словно скрипка, и из-за чего тебе просто хотелось плакать и кричать…
– Спи, - холодно промолвил Арманд. Его голос оживал лишь в разговоре о бейсболе и о том, как поскорей окончить школу, чтобы начать работать на фабрике гребенок.
Я лежал в постели, вслушиваясь в звуки, сопровождающие сон всех моих братьев и сестер. Наша спальня была достаточно большой, чтобы в ней разместились две кровати под прямым углом друг к другу. Я, Арманд и Бернард спали у двери на кухню, а наши сестры-близнецы, Ивона и Иветта, им было по одиннадцать, занимали кровать около окна. По ночам симфония сна всегда окружала меня со всех сторон: капли тающего льда среди кастрюль в кладовке, мягкое посапывание братьев и сестер, шевелящихся во сне, изредка что-нибудь бормочущих или даже их короткие вскрики, кроватка с нашей совсем маленькой сестричкой рядом с родителями в их спальне, которая иногда просыпалась и начинала хныкать.
Я думал о тайнах жизни, об уходящих минутах, о том, как я мог родиться во Френчтауне в такой исторический момент? Я думал о написанных мною стихах, спрятанных мною далеко в туалете, они были полны моей тоской и одиночеством, моими страхами и страстями. Я писал стихи тайно, сидя под кроватью при свете карманного фонарика или в чулане, позади старой, ненужной, прокоптившейся печи. Но я не знал, пригодны ли мои стихи были для чтения. И меня волновало, почему я ворочался и извивался в постели вместо того, чтобы просто спать, как мои братья и сестры. Я иногда завидовал им: они жили без того, чтобы чем-нибудь интересоваться или разгадывать тайны окружающей нас жизни. Или они также как и я ни с кем этими тайнами не делились?
Иногда мне так хотелось быть звездой бейсбола, как Арманд, или ладным и красивым, как Бернард, который был уж слишком красивым для мальчика, как кто-то заметил. Я завидовал даже своим сестрам-близнецам: они хихикали, смеясь надо всем, приносили из школы хорошие отметки, и никогда не ругались с родителями или монахинями в школе. Больше всего я завидовал Питу Лагниарду, моему лучшему другу, который быстро бегал, перепрыгивал заборы ловчее, чем кто-либо еще, и знал тысячу тайн - все о пользе зернового шелка, о том, как сделать рогатку, с которой никогда не промажешь, о расположении лучших мест в округе, где тебя никто не найдет. Я думал о недостатке таланта в играх на школьном дворе, о тысяче тревог и опасений, об одиночестве, я не мог себе объяснить, что бросало тень на всю мою жизнь даже в самые счастливые ее моменты.
Я обернул простыней плечи, даже, несмотря на то, что ночь была жаркой. Из моего воображения не уходили очертания тети Розаны, ее красивые губы, волосы, аромат ее духов, и то, что я чувствовал в ее объятьях, когда мы кружили по кухне. Ее лицо было маяком, сияющим в моем сознании, пылающий свет, которого позволил мне уйти в нежный, приятный сон, который становился все глубже, темнее, и, благодаря ей, необычно яркий и красочный.
Тем летом фотография была не единственной тайной в моей жизни. Ходили слухи о странных сборищах на берегу Мокасинских Прудов в предместьях Монумента. Слухи о кострах, о языческих ритуалах и появлениях призраков. Как и любые другие слухи, их было трудно проверить. Находились храбрецы, побывавшие у этих прудов, но они ничего там не видели. Другие говорили, что видели огнедышащих фантомов, плюющихся огнем. «Да это был не огонь, а их собственный перегар от виски», - насмехался мой отец. Как только наступал жаркий июль, то Мокасинские Пруды стали частью летнего времяпрепровождения, чтобы остудить пыл нескончаемых горячих и влажных дней и вечеров. Пока не пришел Пит Лагниард с доказательством того, что эти слухи не были слухами вообще.
Пит рассказал мне о своих доказательствах по дороге в кино. Мы шли в Плимут на последнюю серию «Всадника-Призрака» с Чарли Чаном в главной роли.
О происходящем во Френчтауне Пит всегда узнавал первым. Он был самым младшим среди девяти его старших братьев и сестер, которые приносили домой все сплетни из магазинов и фабрик, где они работали. Пит все это старательно выслушивал и выкладывал мне - все, о чем слышал. Мы любили театр и кино, делились друг с другом личными, иногда самыми глубокими тайнами, и это крепко цементировало нашу дружбу. Он жил на первом этаже нашего трехэтажного дома на Шестой Стрит, а я - на втором. Между нашими окнами была протянута нить, оба конца которой были приклеены к донышкам картонных стаканов от съеденного супа «Кампбелл», и по этому телефону мы могли общаться друг с другом. Хотя намного легче было бы перекрикиваться из окна в окно, что, конечно, выглядело б не так драматично.