Ищи врагов среди друзей
Шрифт:
– Не суетись, придурок, – спокойно приказал водителю Пузырь, – на твой век работы хватит.
– Так я же помочь…
– Еще поможешь, – успокоил его Пузырь. – Прооперируешь кореша по поводу аппендицита.
В полевых условиях, блин.
Шуруп заржал.
– Какое поле, – давясь от хохота, с трудом выговорил он, – когда лес кругом!
– Тише ты, конь педальный, – шикнул на него Пузырь. – Тебя что, рядом с ним закопать?
Он споткнулся, с трудом удерживаясь на ногах и чуть не уронив Гогича. Шуруп негромко выматерился:
– Тяжелый, паскуда, – пожаловался он. – Как это на войне девки таких бугаев с поля боя на себе вытаскивали? Гогич, а Гогич! Ты живой или правда подох? Если живой, то шевели ходулями, козел. Что я тебе – такси?
Гогич что-то промычал и, как ни странно, действительно начал вяло перебирать ногами.
Кравцов, который теперь шел впереди, зацепился ногой за какую-то корягу и с шумом и треском обрушился в кусты. Пока он, хрустя сухими ветками и тихо, но яростно матерясь, выбирался обратно, Пузырь остановился, оглянулся, проверяя, не видно ли отсюда шоссе, вынул из кармана плоский фонарик, включил и протянул его Кравцову.
– На, калека, – сказал он. – Свети под ноги.
Что-то недовольно бормоча, отряхиваясь и почему-то принюхиваясь к рукам, Кравцов принял фонарик и снова пошел впереди, освещая дорогу.
– Что ты там бубнишь? – спросил Пузырь.
– Козлы, говорю, – с ожесточением отозвался Кравцов. – Весь лес обдристали, сволочи, обеими руками вляпался…
Шуруп снова заржал. На этот раз Пузырь его не оборвал: он и сам, не удержавшись, коротко хрюкнул.
– Ладно, – сказал он наконец, – будем считать, что пришли.
Они небрежно сбросили Гогича на землю. Гогич завозился среди прошлогодних листьев, как огромный червяк.
– Отличный полевой госпиталь, – сказал Пузырь. – Дай-ка фонарик. Дерьмом не испачкал?
– Да вроде нет, – ответил Кравцов, протягивая ему фонарь.
– Так вроде или нет?
Кравцов не успел ответить. Гогич вдруг сел на земле и обвел их вполне осмысленным, хотя и все еще немного туманным взглядом.
– Чего это, ребята? – спросил он.
– Очухался? – обрадовался Кравцов. – Захворал ты, Гогич. Мы уж думали, не жилец.
– Захворал? Чем это я захворал?
– А вот мы сейчас посмотрим, – вмешался в разговор Пузырь. Он вынул из кармана своих светлых джинсов пружинный нож и, со щелчком открыв лезвие, ручкой вперед протянул его Кравцову.
– Давай, дружок, полечи дядю.
Гогич резво пополз на пятой точке, отталкиваясь ногами, и остановился, наткнувшись спиной на ствол сосны.
– Да вы чего, ребята? – растерянно пролепетал он. – За что? Что я вам сделал?
– Ничего не сделал, – ответил Пузырь.
А главное, не сделаешь. Ну, что ты телишься?! – прикрикнул он на Кравцова, все еще стоявшего в нерешительности с протянутой рукой. – Возьми нож! Мужик ты или нет? Быстрее, пока он орать не начал!
– А может… – нерешительно начал Кравцов, но его оборвал Шуруп. Шагнув вперед,
– Так велел Владик.
– Ну, раз Владик… – сдался Кравцов и взял нож. – Извини, Гогич. Против Владика не попрешь.
Он шагнул к своему напарнику, и как раз в этот момент Гогич издал тот пронзительный и тонкий, действительно очень похожий на заячий крик, который слышали стоявшие возле автобуса Тамара, Анна Ивановна и Дорогин.
Полный ужаса и смертной тоски вопль пронзил тишину ночного леса, и один из сидевших у костра людей непроизвольно вздрогнул, чуть не расплескав дымящееся варево, которое до этого осторожно отхлебывал из оловянной кружки. Свободной рукой он схватился за крышку ободранной деревянной кобуры, которая лежала рядом с ним на расстеленной лошадиной попоне. Его спутник не обратил на крик никакого внимания, и Одинцов с некоторым смущением убрал руку с рукоятки тяжелого маузера.
– Что это было, Ферапонтыч? – спросил он, снова поднося кружку к губам и дуя на ее обжигающее содержимое.
– Заяц, – равнодушно ответил Ферапонтыч, заклеивая языком «козью ножку» и вставляя ее в недра своей косматой бороды. – Плохо схоронился косой, вот сова им и разговелась.
– Ч-черт, – с чувством воскликнул Одинцов, – никак не привыкну. Прямо мороз по коже. Надо же, сколько здесь этого зверья!
– Пропасть, – подтвердил Ферапонтыч. Он подался вперед, веточкой выкатил из костра уголек, спокойно взял его двумя пальцами и раскурил самокрутку. – Ты, ваше благородие, зверя-то не бойся, – продолжал он, бросая уголек обратно в костер. – Нету в тайге зверя страшнее того, который о двух ногах.
– Да ты, оказывается, философ, – Одинцов усмехнулся, с интересом разглядывая колоритную фигуру Ферапонтыча, который лежал у костра, облокотившись на левую руку, и задумчиво курил, глядя в огонь. Глаз его было не разглядеть под нависающими кустистыми бровями, лишь изредка в темных провалах глазниц сверкали отблески костра, и тогда возникало неприятное ощущение, что глаза Ферапонтыча светятся собственным светом. – Что с золотом-то будешь делать, философ?
Некоторое время Ферапонтыч молчал, сосредоточенно дымя самокруткой, а потом медленно проговорил, по-прежнему глядя в огонь:
– А это, благородие, не твоего ума дело. Захочу – в землю зарою, а захочу – с кашей съем. Золото – оно не ржавеет.
Тон проводника покоробил Одинцова. Бывший штабс-капитан уже в достаточной степени утратил столичный лоск для того, чтобы есть из одного котелка с бородатым таежным разбойником, но это было чересчур. Совсем недавно он просто не замечал таких вот бородачей, не говоря уже о том, чтобы выслушивать от них подобные высказывания. «То-то и оно, – с холодной горечью поражения подумал он, – Мы их не замечали, а они молчали и ждали своего часа. И вот – дождались…»