Исход
Шрифт:
Нужно было срочно наводить порядок. Ставить народ в рамки. Назревала диктатура, единственный способ выжить. Анархия — гибель. Идеологии не было никакой. Попав в лагерь, уже через пару недель переставали воспринимать власть. Сергей пока отказывался признать, что держать людей в узде можно только страхом.
Лагерь себя проедал. Запасы таяли. Появилось подозрение, что воруют. Беженцы, стоявшие у лагеря в карантине, рассказывали: молодежь из лагеря предлагает оголодавшим беженкам пойти в кусты за банку консервов. Кто-то
Кошелев вывел к фонтану тех, у кого был доступ к еде, и сказал, что грохнет любого, замеченного в краже. Винер потом брюзжал, что угрозы никогда никого не останавливали, и расстрелы не остановят. Воровать продолжали. Сергей собрал лагерь и объявил, что замеченных в воровстве будут казнить. При всем народе, чтобы другим неповадно.
Воровали и друг у друга. В основном продукты и «ништяки», в которых числились фонарики, батарейки, ножи, сигареты. У фонтана появился стихийный обменник. Хорошо шли водка, сигареты, продукты, секс. Золото вообще не котировалось.
Притворясь больными или сговорившись с бригадиром, чтобы «не замечал», молодые мужики уходили на неделю-другую в мародеры.
Проблемой был молодняк. Уходили в ночь за двадцать километров, меняли в деревнях вещи на коноплю, ходили по лагерю обкуренные, смешливые или забивались в приступах параноидального страха в подвалы и плакали. Выдумали свое приветствие и орали ревом: «Нам пиздец!», и отзывом было: «Всем пиздец». Карлович предлагал и за это стрелять, но остановились на урезании пайка и тяжелых работах.
Беженцы являли страшную и трогательную картину. Они были похожи на людей, несущих свечку через ураган. Они рассказывали, как проходили через деревни. Их пропускали, но не разрешали остаться. Женщины из деревень давали им продукты. Мало и плохие, но выбор для голодного — роскошь. Они отходили от деревни на два-три километра, и их догонял молодняк, отбиравший все ценное — часы, одежду. Заставляли раздеваться догола, чтобы посмотреть, не спрятано ли что на теле. Женщин насиловали. То, что по первости пугало, потом становилось обыденным, и группа беженцев просто ждала, пока попользуют кого-то из них, чтобы продолжить путь. Иногда возвращались в деревню жаловаться — а что я могу поделать, говорил главный, везде одно и то же, идите пока живы.
Но они выстояли. И прошли. Злу не удалось их сломить. Они не были святыми или ангелами, и, придя в лагерь, на второй день начинали собачиться из-за еды, места, просто от нервов — но на пути в «Зарю» они подбирали детей, и стариков, и одиночек, и слабых.
Сергей говорил со всеми. Наедине не мог, времени бы не хватило. Собирал группками, рассказывал о себе, о лагере, о новых законах и принципах жизни. Старые рухнули, все забудьте. Мы будем жить здесь так, и выживем.
К концу сентября в лагере было пятьсот человек. Во второй декаде октября, пасмурной, холодной, мокрой, их стало больше.
Глаша с утра пекла хлеб.
В дверь постучали. Сняв шапку, в открывшуюся щель просунул голову Марат, семнадцатилетний парнишка из Колпина, с сережкой в виде распятия в левом ухе и заткнутым за пояс пистолетом.
— Здрасте… Серег, беженцы пришли.
— И что? Пустите.
— Их много.
— Всех и пустите.
Парень мялся, не уходил.
— Сколько?
— Я не считал.
— Десять? Двадцать? Сто?
— Человек двести, наверное.
Их было больше, и они продолжали подходить. Скоро вытоптанная прошлыми волнами беженцев поляна перед лагерем была полна. Люди садились на рюкзаки или на землю, подстилая под себя куртки.
Они шли от бетонки парами и группами по трое, четверо, а ближе к лагерю сливались в толпу. Шли короткими, неуверенными шагами, будто постоянно спотыкаясь. Тех, кто не мог идти, несли на самодельных носилках из двух палок и куртки или плаща. Детей тащили на закорках.
Они все устали, и во взглядах была безнадежность.
— Давно идут. Ноги в кровь стерли, — сказал Карлович, подойдя к Сергею со спины.
— Сколько их?
— Пока… триста — триста пятьдесят.
Бугрим выставил у ворот охрану — четверых с автоматами и восьмерых с ружьями. В шестнадцати метрах от ворот, на заборе, оборудовал огневую точку с пулеметом.
Сергей вышел говорить с пришедшими.
Старшей у них была Нина Васильевна, женщина лет пятидесяти, худощавая и маленькая, жесткая в разговоре.
Шли из Волоколамска, где была их община. Там они вычистили город от трупов, собрали еду и жили на окраине, в одноэтажных домах, по старой памяти называемых частными. У них были чистая вода и лекарства, и они могли перезимовать.
— Мы не подумали об охране. Все уже вроде друг друга перебили, было тихо. Даже оружия не собрали. Я, дура, зациклилась на лекарствах.
Их выбила банда, в которой было всего двадцать человек. Приехали на танке и двух джипах. Когда волоколамцы засели, стали стрелять по домам, а деревянные давили. Били боком танка, дома качались, ломались внутрь гнилой доской и дранкой.
Дали уйти только пустыми, не разрешили взять ничего.
— Вообще разговаривать не стали! Мы им: дайте хоть документы возьмем, а они: идите пока живы. Теперь они там зазимуют. — Она посмотрела на Сергея. — Говорят, вы пророк. Говорите о Боге, о любви. Вы правда верите, или это просто ваш способ набрать больше сил?
— Верую, — ответил Сергей.
— И как вы объясните, что теперь эти подонки выживут на нашем поту, а мы умрем? Миром правят сволочи, Сергей.
— Нас Господь ведет. Как знать, от чего вы ушли и к чему придете. Может, вы должны были оказаться здесь. Может, все к лучшему.