Исход

Маловичко Олег

Между застывшими, кого как застало, телами ходят люди с обнаженными ножами и кинжалами. Вглядываются в землю, как грибники, опускаются на колено, поднимая за волосы голову недобитого врага, и перерезают горло от уха к уху. Слышится шум, напоминающий блеяние стада овец, гонимых на бойню. Сергей отыскивает взглядом источник — сбившиеся в кучку плачущие жены, дочери и матери, пришедшие за телами, толкутся с края. Управляет ими выступивший вперед старик с испуганным взглядом. Сбоку от него мальчишка с нелепым караваем хлеба на полотенце в вытянутых руках. Битва кончилась, бежать некуда, и они решили добиться

милости победителя смирением.

С середины поля к Сергею движется солдат. Сергей в тумане не может рассмотреть лица, видит лишь, что тот приземист, крепок и почти лыс, жидкие рыжие волосы не стрижет, а отращивает и заплетает на затылке в две косички, компенсируя лысину. На ходу боец отирает нож вырванным из земли пучком травы, затем о рукав и прячет в притороченные к ремню кожаные ножны.

Подойдя к дому, боец задирает голову и говорит:

— Все готово, Сергей. Можем в город войти.

Сергей узнает его. Это человек из бирюлевского леса, Лунатик, как называл его Кошелев. Лунатик неверно истолковывает молчание Сергея и опускается на колено, склоняя голову, и смиренно положив руку на сердце. Накатывает ропот сзади. Сергей оборачивается. За ним — армия. Тысячи воинов, уставших, грязных, опустошенных после яростного безумия резни, ждут его решения. Зависят от жеста его руки.

И он выбрасывает руку, заостренную указательным пальцем, в сторону города.

И людской поток с радостным ревом бросается вперед, огибая Сергея, как остров, и сминая на пути старика, юношу, плачущих баб. Они ворвутся в город, зальют улицы кровью, наполнят воздух ужасом, разграбят, разрушат что не смогут разграбить, истребят сопротивление, впрыснут семя в лоно города, выжгут мысль о неповиновении, сильные и безжалостные, как их правитель, Сергей Крайнев.

Они бегут, и с ними убегает туманная равнина, обнажая выжженную, иссушенную солнцем, потрескавшуюся почву карьера. Они снова на крыше, вдвоем, Сергей застыл с выставленной вперед и вверх рукой, наслаждаясь неведомым могучим и радостным чувством воли, управляющей волями других.

— Власть не надоест. Все прискучит, баба, бухло, деньги, но не власть. Понимаешь, что тебя ждет? — Крючков дает Сергею время отрицательно качнуть головой. — Будешь повелевать народами. Хотя, что народы — ты всегда фиксировался на близких целях. Ты установишь порядок, ты знаешь, как сделать правильно. Начнешь историю собой. Будешь повергать в прах города и возводить другие. Тебя будет бояться мир. Ты сам станешь миром.

— И что я должен делать?

— Быть собой. А ты — это я.

Крючков идет к полете со сваленными друг на друга мешками цемента, высотой до груди. За полетой, прямо на поверхности крыши, стоит старый телевизор, на нем лежит треснувший по корпусу и перетянутый скотчем пульт.

— Суди по делам его. — Крючков берет пульт, поворачивает. — Батарейки спиздили, скоты…

Роется в карманах в поисках батареек. Сергей очарован им, пластикой его движений, красотой тела, уверенностью взгляда и естественностью слова. Он сам хотел бы быть таким, все мечтают стать такими.

— Он вас отымел. Развел на идее рая.

— Я не религиозен. Я не особо во все это верю. Ну, в бога там, или…

— …в меня? — закончил за него Крючков. — Ты кто такой, не верить? Атеизм, кстати, его выдумка. Он снимает с себя

ответственность за то, что творится. Величайшая хитрость Бога — убедить людей в том, что его нет. Тогда выходит, сами себя мучают, и некого свергать.

Последние слова произносит пыхтя, с перерывами — в поисках батареек лег у полеты и шарит под ней рукой.

— Жизнь восхитительна каждым мигом. А вы ведете ее бездарно и жалко и умираете с облегчением. Рай, Сережа, не наверху, ты сам — рай, каждая секунда твоей жизни — рай. А бог украл его у тебя. Он забрал твой рай и всучил в обмен страдание. О, супер!

Он нашел батарейки и включил телевизор, хоть тот ни к чему не подключен, его извилистый шнур заканчивается штепселем, валяющимся у ног Сергея.

Передают конкурс домашних роликов. В игривой цветной рамке меняются короткие, не долее пяти секунд, размытые и дрожащие любительские съемки; они сопровождаются веселой музыкой, как в цирке, и взрывами закадрового хохота, никогда не замолкающего окончательно — стоит затихнуть одной волне, тут же накатывает вторая, мощнее, будто поочередно смеются, соревнуясь, две толпы.

Человек в военной форме бьет ногой по голове стоящего перед ним на коленях пленника, в глазах того — тупая покорность. Взрыв хохота. Военный достает из кобуры пистолет и стреляет пленнику в голову, и тот, прыснув в воздух облачком кровавой взвеси, падает замертво, и, кажется, с облегчением. Взрыв хохота.

— Оба несут в себе Бога, Сережа. Один за него умирает, второй убивает во имя его.

Пип-шоу. Вокруг круглого подиума сидят пожилые белые туристы с пивом и сигаретами. Девушка-азиатка, не старше семнадцати, держит в руках тонкую проволоку с нанизанными на нее бритвенными лезвиями. Зрители лениво хлопают, не из ободрения, а чтобы подогнать. Девушка становится на колени, широко раздвинув ноги, и начинает медленно, лезвие за лезвием, просовывать нить в…

Сергей убирает глаза и морщится. Взрыв хохота.

— Он во всем обвиняет меня. Удобно. Но ты же понимаешь, не бывает так, что лучшее — он, худшее — кто-то другой. Это его мир. Его порядок, при котором человека с рождения опускают перед Богом. Ты жалок, и сразу виноват, а он безгрешен и вне критики.

Бородач бьет худого стриженого солдатика со связанными за спиной руками в форме со споротыми погонами, солдатик жмурится и пытается убрать голову. Взрыв хохота. Бородач заправляет под шею солдатика нож, и тогда тот начинает быстро и суетно шлепать губами, и, как козленок, дергать всем телом, имея в виду не освободиться от пут, а уйти от ножа, умоляя, и в шлепках его пухлых губ угадывается «мама». Взрыв хохота.

— Вспомни, что он говорил, и посмотри, что он делает с вами.

Мужчины и женщины в костюмах сидят по одну сторону прозрачного, во всю стену, плексигласового окна. По другую на человека в оранжевой робе надевают кожаный шлем с прорезями, толстыми ремнями пристегивают руки и ноги к креслу с высокой спинкой и пропускают через его тело электрический разряд, потом еще один. Священник нервно впивается пальцами в Библию, которую держит в опущенных на пах руках. Человек в кресле идет дымом и трясется. Взрыв хохота.