Исход
Шрифт:
В конце пьянки, с трудом держась на ногах, Бугрим мрачнел и свирепел. Орал, что не хочет быть жандармом, лучше уж бандитом, и просил Антона пристроить его к Зыкову.
— Смотри, что они, суки, делают! — Бугрим тыкал пальцем в телевизор, где милицейский чин в расшитом золотом кителе вещал державным голосом, что семьдесят процентов преступлений в Москве и пятьдесят три — по стране совершаются приезжими.
— Это правда, — жал плечами Антон, игнорировавший политику.
— А вот это видел?.. — орал, кипятясь, Бугрим, и совал приятелю в нос громадную, с детскую голову фигу с красным пальцем. — Они для быдла мишень рисуют! Чтобы было
Напившись, здоровяк спал на диване, едва его вмещавшем. Сильно храпел, и Антон вставал и швырял в него тапками.
Расследованию по Лунатику не давал издохнуть знакомый Антону лейтенант. Хватало его на осмотр жертв, мест преступлений, составление отчетов. От него Антон знал, что в последний месяц Лунатик, опровергая прозвище, действовал, не привязываясь, как раньше, к фазам светила. Добавил в свою коллекцию еще три жертвы. Распробовал кровь, теперь не остановится.
Антон не собирался спокойно смотреть.
МАТЬ ЦАРЯ
Вещи не красят человека, а скрашивают его пустоту. Кто мог так сказать? Идиот, по мнению Марии.
Хорошая вещь, считала она, была как хорошая еда или хорошая машина, хороший мужик, в конце концов. Мир конкурентен, и то, что ты надеваешь — твоя победа и привилегия. Ты — то, как ты выглядишь. Это код твоего бытия, твое место в жизни, во всех ее цепочках, на всех лесенках и ступеньках.
Тебя и встречают, и провожают по одежде, не по уму, не мечтай. Если полная дура, у тебя хотя бы останутся твои тряпки, а если умная чушка — и будешь в первую очередь чушкой, а ум — твоя отмазка, и не красивая дура будет тебе завидовать, а наоборот, ты — ей, всегда и без вариантов.
Марии, как считала она сама и окружающие, повезло: она хорошо одевалась и была красивой, умной, безжалостной сукой.
Слишком красивой. Ее лицо, заставлявшее мужчин оборачиваться, было слишком идеальным, со слишком правильными чертами, делавшими ее похожей на некий обобщенный портрет, компьютерную модель идеальной женщины. Не было той легкой непропорциональности, преобладания какой-то одной черты, слабого изъяна, изюминки, какие делают красоту по-настоящему влекущей.
Красота же Маши забивала ее индивидуальность — часто люди парадоксально забывали ее лицо, стоило отвернуться, в памяти оставалось что-то голубоглазое, светловолосое, белозубое, холодное, будто виденное прежде в миллионе реклам.
Она проснулась в семь. Не стала смотреть на часы — доверяла никогда не подводившему чувству времени. Встала неслышно, осторожно. Прошла к стопке вещей, сложенных прямо на паркете из искусно состаренного беленого дуба. Чтобы не терять времени утром, она всегда с вечера аккуратно складывала одежду в одно место, и многих это забавляло. Но Марии так было удобней, и плевать ей было на чей-то смех.
Она влезла в узкие, невесомые шелковые трусики, помогая себе движениями таза и бедер. Они объяли ее, невидные, будто нарисованные на коже карандашом. Натянула телесного цвета топ
Пришла очередь брючного костюма. Когда она возилась с молнией, одеяло на кровати зашевелилось, и из-под него вылезла взъерошенная голова вчерашнего самчика.
— Это что такое?
— Мне на работу.
— А кем ты, кстати, работаешь?
— Киллершей.
Вчера он случайно увидел ее пистолет. Хотя какой случайно, кого ты, Маша, обманываешь? Ей нравился этот момент, она ждала и предугадывала его — когда за первым, пробным поцелуем следовал второй, дерзкий и открытый; самчик тянулся к ней, придвигаясь по дивану, гладил ладонью ее грудь, не для ощущений, а проверяя реакцию; ободренный, тянул руку дальше, за спину, чтобы привлечь Машу к себе — и останавливался, нащупав пистолет.
Маше нравилось выражение глаз мужчины в эту секунду — с них слетала томная поволока, призванная мгновением ранее растопить ее сердце. Они становились смешными, куда что девалось. И Маша, обозначая смену ролей, обвивала рукой шею самчика и тянула его к себе, а он, озадаченный, упирался, как бычок, пытаясь что-то выяснить сквозь поцелуи.
Она всегда пользовалась ими, не наоборот. Охотилась в барах на тридцатилетних московских мальчиков. Красиво постриженных и одетых, дорого пахнущих самовлюбленных дурачков, с широкими, плечами под тканью модных пиджаков.
Мария продела руки в узкие ремешки наплечной кобуры, заказанной в Италии, изящной, как все у нее. Самчик присел на постели, зевнул, потряс головой.
— Может, кофе?
— Правда опаздываю. Спи, заяц.
— Оставь хоть телефон.
— Пиши. Семь, девять, восемь, четыре, ноль, пять, один.
В прихожей сплоховала, не найдя сразу застежку туфельки. Пока нащупывала пальцами золоченый гвоздик и подходящую ему дырочку на ремешке, парень поднялся с кровати и пошел к ней. Ноги остановились в метре от ее лица — она по-прежнему сидела, склонившись, на низкой полке в прихожей.
— Это не твой. Там какой-то мужик, ни о какой Ире ничего не знает.
Прикусила язык, чтобы не сказать, что она тоже. Забыла, что представилась вчера Ириной. Как, кстати, его зовут?
— Было здорово, не порть, ладно? Помоги лучше…
Он опустился на колени и быстро и хватко застегнул туфли. Запустил пальцы под брючину и погладил ногу. Она потрепала его по щеке и вышла.
Ей нравилось уходить с утра, пока самчики еще спали. Так разом освобождаешься от неудобняка случайного секса.
Насчет того, что было здорово, Маша соврала. Вчерашний любовник слишком был озабочен ее оргазмом, чтобы быть по-настоящему хорошим. В его манере сквозило желание угодить, угадывались советы глянцевых журналов; откатившись от Марии на свою половину кровати, он смотрел на нее, тяжело дыша и ожидая оценок.
Заехав домой, приняла ванну, довела себя душем до короткого, быстрого оргазма, чтобы снять накопившееся и неразрешенное ночью, потом оделась и поехала на переговоры.
Гостей было трое. Первый, Имомали Рахмонович, был ей знаком. Он сам, и люди по его подаче, уже пользовались услугами агентства. Представительный седой мужик с вдавленной в подушку подбородка ямкой, с густым волнистым волосом, уложенным назад, был хорош, как бывают хороши заснеженные вершины кавказских гор зимним утром. Единственный из троих, он смотрел на Марию как мужчина, но обуздывал плотский интерес деловым.