Искалеченный мир

Громов Вадим Николаевич

В Тихолесье действительно было относительно спокойно. Нет, конечно — «пешеходы», «кляксы», «камнерезы», «свистопляски» и прочие последствия Сдвига на территории Материка, да и за его пределами, водились везде. Но, как признавали многие, до сих пор умудряющиеся более-менее адекватно дышать в две дырочки под преимущественно розоватым солнцем этого мира, Тихолесье было одним из самых спокойных мест.

Лихо, Алмаз и Шатун были одними из немногих представителей того племени, которое получило в название короткий и выразительный термин. Нет, не «сдвинутые», «одарённые».

В ночь, когда грянул Сдвиг и гигантская коса безносой примадонны прошлась по висящему в космическом пространстве шарику

с шальной непринуждённостью, выкашивая жизни вдоль и поперёк, с какой-то непостижимой, жутчайшей логикой закладывая мину замедленного действия в экологию и много чего ещё, они появились на свет. И выжили. Получив в довесок то, что действительно можно именовать «даром». Причём не одним.

Алмаз, помимо способности стрелять из чего угодно, в каком угодно положении и не промахиваться: умел метать всё, что только можно, — ножи, топоры, иголки… да хоть конечность дедушки Ленина, указывающую на верную стезю, ведущую к мировой революции. Дополнительные карманы на его куртке и штанах были заполнены всякой метательной всячиной. Вроде самопальных сюрикенов, прозаических гвоздей и небольших — сантиметров в семь-восемь заточек. И он всегда гарантированно попадал в цель. Отсюда и появилось прозвище: «глаз — алмаз». Человек без промаха.

Шатун обладал восхитительной реакцией и был очень быстр — несмотря на свои внушительные габариты супертяжеловеса. Это были просто феноменальные данные. Настолько — что становилось ясно: это действительно дар.

Второй способностью Шатуна был очень высокий болевой порог. Конечно, если он, по какой-то прихоти судьбы, трескал молотком по пальцу, то не изрекал по поводу этого события цитату из «Государя» Макиавелли. Но и не тряс поврежденной частью тела, выражаясь экспрессивно и нецензурно. Силушкой природа его тоже не изобидела, но здесь не было замечено ничего запредельного — просто бугрящийся мускулами бугай. Способный на многое, но не из такого, что могло бы вызвать изумление и навести на ещё одну мысль — об аномальном происхождении силовых данных. Шатуном его прозвали исходя из выражения «ушатает кого угодно» и внешних данных. Медведь, вставший на дыбы, немного побритый, умеющий разговаривать и носящий в поясных ножнах два мясницких тесака.

Лихо умела распознавать ЛЮБУЮ ложь, даже самую мизернейшую. Не по физиологическим реакциям собеседника — а каким-то особым чувством, доступным только ей одной. Алмаз как-то подметил, что, как только в словах собеседника появлялась муть,сапфировые глаза Лихо начинали заволакиваться какой-то неживой, сероватой дымкой. Своеобразная реакция на ложь. Следующей реакцией, если к тому же брехали беспардонно и не думали прерываться в ближайшие пятнадцать, максимум — тридцать секунд, бывала пара фирменных тумаков от Лихо. После которых в корень изолгавшийся индивидуум понимал всю пагубность сказанного ранее и незамедлительно раскаивался, если не был слишком упёртым и непонятливым. Если же был… То такому, после вдумчивого разъяснения его неправоты, сопровождающегося умеренным членовредительством, присваивали прозвище «хлебнувший Лиха». Рукопашкой блондинка владела отменно, и до сложногочленовредительства дело, как правило, не доходило. К тому же в девяноста процентах случаев рядом были Шатун с Алмазом.

Помимо всего этого, Лихо умела видеть с закрытыми глазами, правда, не более пары минут. С закрытыми, завязанными и так далее.

Ну и последний её дар, который, в принципе, и даром-то назвать язык не поворачивался, имел необычное свойство, от которого она и получила своё прозвище. При необходимости Лихо умела взглядом вызывать сильнейшую боль в любой части тела. Пусть и недолгую. И у неё самой, после применения этого дара, тоже случались короткие приступы жуткой головной боли: что-то вроде отдачи за причинённый вред. Ввиду этого своим третьим даром Лихо пользовалась в исключительных случаях.

Для защиты себя и близких ей людей.

Осознание того, что природа одарила Лихо щедрее, у Алмаза с Шатуном не вызвало никаких негативных эмоций. Одному залетному, рискнувшему проехаться насчёт неравномерного распределения природных льгот присказкой: «Мужику шиш и корку, а п…де — бриллиантов с горкой», — реактивно прилетело от Шатуна прямиком в ухо. Пусть и вполсилы, но всё равно — чудом не оторвав неразумную головушку.

Книжник… Книжник родился на семнадцать лет позже неразлучной троицы и в какой-то мере тоже был редким экземпляром, учитывая то, что из десяти детей, зачатых после Сдвига, пять рождались или мёртвыми, или с признаками мутации. Более или менее выраженными. Книжнику повезло. Он родился нормальным и получил в подарок от уже прилично искорёженной к тому времени природы Материка способность запоминать всё,что с ним происходило, всё, что видел или слышал. Как будто у него в черепушке стоял безлимитный винчестер, сохраняющий всю информацию. На особо важных встречах Андреича, дяди Книжника, по красноречивому прозвищу Глыба, бывшего неформальным (а формальных не водилось уже давненько!) главой Суровцев, Лихо и Книжник присутствовали неизменно. И в том, что посёлок Суровцы был одним из самых идиллически спокойных местечек Тихолесья, их заслуга была неоспоримой и неоценимой. Ведь даже после жуткой аномалии Сдвига и появления крайне агрессивно настроенных к людям существ сами люди так и остались опаснейшими и непредсказуемыми персонажами на раскуроченной Сдвигом планете Земля.

Суровцы стояли на распутье, в них сходились несколько дорог, ведущих к более крупным поселениям, и новые люди здесь не были редкостью. Кто-то оставался в посёлке навсегда, привлечённый преимущественно царившим в нём спокойствием. Но это случалось не часто. Андреич устраивал желающим осесть здесь самый настоящий допрос с участием Лихо. И если концы не сходились с концами — хоть на йоту, желающим получить вид на жительство мягко, но непреклонно советовали поискать другое местечко. Переубедить Глыбу не удавалось ещё никому, хотя бы по причине постоянного присутствия в Суровцах трёхсот вооружённых людей, готовых на всё ради поддержания образцового порядка в родном доме.

Криминалитет Материка, рискнувший хоть раз сунуться в Суровцы, где было чем поживиться, получал по мордам — и всему, что ниже этого: жёстко и молниеносно. Любители лёгкой наживы и прочая шелупонь, желающая жить широко и затейливо за счёт других, не наведывалась сюда ни за какие медовики, каким бы слоем чёрной икры они ни были обмазаны. Слово «Суровцы», произнесённое в лихой компании, независимо от её крутизны, непроизвольно и однозначно вызывало стойкую аллергию. Как говорил классик, «он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог…». К Андреичу это относилось в полной мере.

Глава вторая

Облака сменили цвет на бежевый — близился вечер. Книжник, порывавшийся куда-то бежать и что-то предпринимать, наконец-то успокоился и сидел, уставившись в одну точку. Наверняка страдая от всей души, что его не хотят воспринимать всерьёз. Точку в его метаниях поставила всё та же Лихо, бросив словно невзначай:

— Сиди, герой-одиночка… От тебя сейчас толку — как от снеговика без морковки в женском монастыре. Сиди, читай свою фэнтезюгу. Без тебя решат, что делать. Понадобишься — позовут.

Прошло пять минут.

— А я читал, что до Сдвига… — открыл рот Книжник, которому надоела роль оскорблённого рыцаря и захотелось простого человеческого общения, — до Сдвига на каждого человека приходилось…

— Тссс! — Лихо сделала знак замолчать, и Книжник послушно заткнулся, закрутив головой, пытаясь определить, что же вызвало такую реакцию блондинки.

— …гите! — донеслось со стороны лесного массива, находящегося примерно в трёхстах метрах от Суровцев. — …орее!