Искатель, 1961 №1
Шрифт:
Когда Зигмас второй раз обнаружил следы руды и они остановились, он долго не мог вымолвить ни слова — так запыхался. Люда достала носовой платок, вытерла ему лоб и, предваряя упреки, заявила:
— Лучше сразу обтерпеться… Ночью будут ныть кости и с утра еще поболят. Но ничего, обойдется, быстро привыкнешь. Завтра пройдем уже пятьдесят километров, и так до
Радистка сама собрала образцы туфа, налила из цветастого китайского термоса горячего крепкого кофе.
— Вчера Данила один покрыл всю дистанцию. Конечно, не совсем в одиночку, с двумя оленями. — Она улыбнулась, блеснули сощуренные глаза северянки. — С тех пор как Дрогов сломал ногу, — продолжала она беззаботно (на место Дрогова и был прислан Зигмас), — Данила всегда один работает. А в прошлом месяце мы оставили медвежью шкуру. На кедре растянули. Это Данила подстрелил. Может, найдет кто-нибудь…
Сумасбродная, несуразная девица! Зигмас нервничал, а ей, кажется, все нипочем: и полупудовый бур, и нехоженая горная тайга, и даже обжигающий кофе — она выпила две кружки одну за другой, умудряясь в то же время тараторить без умолку.
До лагеря добрались поздно ночью. Данила подыскал изумительное место. Здесь росло несколько настоящих высоких кедров и черные раскидистые пихты. Рядом были утесы, напоминавшие разваленную печь. Должно быть, именно они и прикрывали деревья от бешеных, всесокрушающих ветров с океана. Ветви в вышине шумели совсем как в родных местах в Литве, но Зигмасу теперь было на все наплевать. Он упал ничком у костра и думал об одном — чтобы Люда не рассказала Даниле, как они работали. Но Люда ставила палатку, а потом тоже растянулась возле костра, у ног Данилы.
— Так что, нравится тебе работа геолога? — спросил Данила у Зигмаса.
— А я уже работал. На Коле, в Воркуте. Практику там проходил.
— Тоже сравнил! — начальник расхохотался. За ним Люда и вылезший из палатки Петя. Будто они что-то знали, но таили про себя. Зигмас освирепел. Он сел, чувствуя, как исчезают усталость и робость.
Но как ни силился он проявить безразличие и самоуверенность, рассказывая про свой маршрут, он запинался, словно на экзамене. А Данила сунул руки в перчатки и стал лупить по груше. Даже не дал ему закончить:
— Я эти места знаю, — бах, бах, — я ведь шел параллельно. Больше, — бах, бах, — надо в воду смотреть, тут ключи из глубины идут. Глина, — бах, бах, — ерунда. Ты вглубь гляди!
Если б не этот разговор, Зигмас утром ни за что бы не поднялся. Ведь ночью глаз почти не сомкнул. Сводило икры. Только зажмуришься — под ногами разверзается зыбучее болото. Когда на рассвете Данила вышел, Зигмас схватил градусник. 38,5! Вытянул руки — пальцы дергает и сводит, словно во время лихорадки. Неужели нельзя было остаться в Литве? Вот влип так влип!
Обмотав шею полотенцем, Зигмас заковылял за утесы. Данила уже был там и, услышав шаги, даже не обернулся. Ведет себя так, будто один на целом свете. Подскочил и плюхнулся в омут. У Зигмаса уже не было сил удивляться. Он осторожно притронулся ладонью к ледяной воде, потер нос, щеки, шею. Данила плавал, как в бассейне, тщательно проделывая все
Для Зигмаеа это был страшный день. Толстое мохнатое полотенце, которым он повязался вместо шарфа, душило, натирало шею. Зигмас уже плохо видел дорогу и, споткнувшись, больно ушибся: камни были острые как ножи. Его уже нисколько не интересовало, что о нем подумают, и он несколько раз кричал Люде, чтобы обождала, не бросала его одного. Но радистка останавливалась, только когда Зигмас ее нагонял. Тогда она брала счетчик, шла проверять, а потом еще укоризненно покачивала головой.
Однако с полудня Зигмас с удивлением ощутил, что в голове прояснилось, сердце бьется хоть и учащенно, но равномерно, а ноги ступают тверже. Все шло так, как предсказывала Люда. Под вечер он даже что-то замурлыкал себе под нос.
С каждым днем партия уходила все дальше в горы. Кедры все ниже жались к земле. Появилось больше прогалин. А за ними, казалось, совсем близко виднелись рыжие, обнаженные склоны сопок. Когда темнело, они еще долго сверкали на солнце, и с них в долину падали золотые отблески. Данила укладывал в папку все новые карты пройденных мест — ободранные, замызганные, словно побывавшие в руках у первоклассников. На них пестрели пометки об интенсивности — желтые, синие, зеленые, черные пятна. Будто деревенская юбка.
Чем выше, тем больше высыпало на картах красноты. Зигмас думал, что Данила остановится. Залежи были отличные, никто не стал бы их упрекать. И все-таки начальник вытаскивал новый чистый лист. «Надо добраться до водораздела», — говорил он. Но прошло еще две недели. Вертушинка сузилась, стала ручейком, который легко перепрыгнуть, а склоны ни на километр не казались ближе. Только снежные шапки на сопках становились все белее, сползали языками все ниже.
Взберешься на высокий утес, и можно обозреть весь пройденный путь, обидно короткий, как думалось теперь Зигмасу. Вот вертушинский омут, вот утесы первого лагеря, а дальше все тонет в голубизне долины; ни тропки, ни дымка от костра, так и кажется, не хватит сил всего человечества, чтобы обойти эту тайгу.
Близилась зима. Исхудалые олени кричали так жалобно, что сердце разрывалось. Первые морозы иссушили траву, скрючили мох, и корма у них почти не стало. В ручейках и родниках появился лед.
Зигмас надел меховой комбинезон Дрогова. Ногти Зигмаеа пообломались, лицо обветрилось и загорело, мышцы окрепли. Он действительно притерпелся. Два раза начальник гонял его, сонного, голодного, на вторичную проверку небрежно проведенных маршрутов. После этого очередные пятьдесят километров, конечно, представлялись сущим пустяком. Как и прежде, Данила мало интересовался Зигмасом, а тот не видел надобности расплачиваться за это откровенностью или почтением. Остальные считали поведение начальника совершенно естественным. Люде иногда влетало даже больше других: и за то, что трещал край палатки, и за то, что кровоточили копыта оленей. А девушка и не пыталась огрызаться, только смущенно смеялась.