Искатель, 2014 № 12
Шрифт:
Это был мой дом. И не мой. Взглядом я зацепился за давно знакомые атрибуты: диван, который я купил год назад, коврик с пятнами от давно пролитого кофе, фотографию на стене напротив окна, на которой я был рядом с…
Это была другая фотография. На той, к которой я привык, Юджин Валтер, мой студент, сфотографировал меня с приехавшим на конференцию из России Игорем Мушкатиным, математиком, доказавшим седьмое неравенство Филда. Мы тогда здорово поспорили, Мушкатин доказывал, что склейки ветвей с перемещением материальных тел невозможны, поскольку «вы же сами, доктор Голдберг, придерживаетесь
На фотографии, висевшей на стене напротив окна, я стоял рядом с человеком, которого не сразу узнал. Мне понадобилась минута, чтобы сопоставить, вспомнить и допустить в сознание: это был сам Волков, лауреат Меллеровской премии, великий математик, которому я на конференции по спиновым аттракторам задал вопрос и получил краткий исчерпывающий ответ. На любые вопросы Волков отвечал кратко и исчерпывающе. После аварии, пролежав в коме почти год и сумев вернуться к профессии, Волков не терпел публичности, мне и в голову не приходило предложить ему сфотографироваться на память.
Я обвел взглядом комнату, отмечая другие отличия. Держась рукой за стены, прошел в кухню, выглядевшую вполне обыденно, взгляд отдохнул на знакомых предметах: даже кофейник, который я поставил на стол, когда готовил Полякову кофе, стоял на том же месте, и еще я заметил горсточку просыпанного сахара, да-да, я его и просыпал.
В шкафчике должен лежать хлеб в полиэтиленовом пакете, а в холодильнике пачка маргарина и болгарская брынза. Мне захотелось съесть бутерброд, и я привычно достал хлеб, масло, баночку с сыром… вот следы ножа, я помнил, что оставил их утром, здесь и сейчас я точно был дома, здесь и сейчас не было ни единого предмета, способного намекнуть, что я…
Кроме запаха.
Чужой запах другого места. Другого города. Другой страны. Другого мира.
Если сейчас позвонят…
В дверь постучали. Три раза. Так стучала Мария-Луиза, я кричал «открыто», потому что всегда заранее отпирал замок перед ее приходом, она это знала, но все равно стучала, предупреждая «я пришла!», она терпеть не могла неожиданностей в жизни и не хотела застать меня врасплох — вдруг я не успел надеть брюки и останусь в неглиже, если она, не предупредив стуком о своем приходе, войдет в гостиную?
— Открыто! — крикнул я, подумав, что на самом деле не знаю, открыта дверь или нет.
Услышал стук каблучков и увидел, как она входит, останавливается на пороге, устремляет на меня обычный свой раздраженно-приветливо-испытующе-притягивающий взгляд и произносит фразу, которую я слышал множество раз и — парадокс! — услышал сейчас впервые, так же как впервые увидел эту женщину, вошедшую из вечности:
— Жарковато сегодня, ты не находишь?
— Здравствуй, — пробормотал я, даже не попытавшись подняться навстречу.
— Ты хотя бы сэндвич мне приготовил? Я прямо с работы, и сегодня было трудное утро. Зато
Верно, я обещал ее накормить, а поскольку не умел готовить ничего более существенного, чем сэндвич или яичницу с беконом, то одним из этих блюд ограничивался. И чашкой кофе, конечно. Большой чашкой, стоявшей на второй полке в кухонном шкафчике, где — этого я не мог не помнить! — никогда не стояли чашки, а всегда лежали тарелки, в большинстве одноразовые.
— Сейчас, — пробормотал я.
— Да что с тобой сегодня, Лева? — с тревогой спросила Мария-Луиза.
Лева? Две памяти вели в моем мозгу битву за обладание сознанием, а интуиция, как возница, пытавшийся управиться с двумя конями, несущимися в разные стороны, вовсе не беспокоилась за мой разум.
Большая чашка с зеленым вензелем стояла на своем месте на второй полке, а тарелки — я вспомнил — должны были лежать в нижнем шкафу, мне они сейчас не были нужны, я и не стал проверять. Включил кофейник, сполоснул чашку Марии-Луизы и свою тоже, стоявшую в мойке, достал из ящиков ложечки (привычным движением, хотя и не помнил, чтобы когда-нибудь доставал ложки из ящичков под столешницей, ложечки у меня хранились в высоком стакане на кухонном столе). Сэндвичи — один с беконом, другой (для меня) с сыром — лежали на подносе, завернутые в вощеную бумагу, я их сам утром приготовил и положил под струю влажного воздуха из ионизатора, чтобы хлеб сохранил свежесть.
— Лева, тебе помочь? — крикнула из гостиной Мария-Луиза, и мой голос ответил:
— Спасибо, Мери, я сейчас!
Когда я вернулся в гостиную, Мария-Луиза сидела на диване, поджав под себя ноги и прикрыв колени большим цветастым платком, который я купил ей в позапрошлую субботу.
Я?
Паника выплеснулась волной, я пролил кофе на блюдце, Мария-Луиза подняла на меня удивленный взгляд, но волна схлынула, я вытер лужицу салфеткой и произнес слова, которые возникли сами и сами произнеслись:
— Прости, Мери, я сегодня действительно не в себе, с утра тренировка, а потом бродил по мелководью.
Она понимающе кивнула, но что-то в моем лице или в словах показалось ей странным, или неестественным, или… Я совсем не знал эту женщину и не мог интерпретировать ее взгляд. Ощущение показалось мне нелепым, потому что с Мери мы были знакомы давно, и я прекрасно понимал, о чем она подумала.
— Ты со мной и не со мной, — тихо произнесла Мария-Луиза. — Ты здесь и сейчас, но там и неизвестно когда. Это так?
Она была права и не права. В той ветви, которую я обозначил в памяти как мою, я не был поводырем. В той ветви, которая была моей, Полякова убили. Линия его памяти прервалась, я получил ее завершенной, в отличие от моей собственной, которая еще продолжалась.
Я опустился на стул, но сидеть было жестко, все сейчас казалось мне угловатым, кололо: взгляд Мери, шероховатость сиденья, даже молекулы воздуха, проникая в легкие, кололи их, и мне стало тяжело… нет, скорее, тяжко дышать.
Мери смотрела на меня, обхватив ладонями чашку, и мне казалось, что через ладони уходил из ее взгляда и мыслей гнев и еще какое-то чувство, которое я не успел распознать, потому что оно впиталось фаянсом и оставшимся кофе.