Искатель и Муза

Amnephis Ira

Потом я подумал, что всё понятно, кроме времени. Время — странная категория. Или люди как-то странно понимают эту категорию. И я сказал, что, если бы был человеком, то наверняка бы путал сон и реальность. Антон смеялся очень долго, потом сказал, что всё почти так и есть, что люди часто путают сон и явь, что они часто спят наяву — то есть когда не спят на самом деле. Что это называется мечтами. Что это и плохо — потому что спящие наяву люди хуже работают и соображают, чем остальные, и хорошо — потому что именно такие люди могут видеть вещие сны наяву. То есть двигать прогресс и приносить пользу человечеству и науке.

Я вспомнил, слово «мечты» тоже было у Алисы, и спросил

у Антона, читал ли он ее записи. Он махнул рукой в ответ. Я не понял, что это значит, потому что Антон уже говорил о другом: что он гордится мной, что я — отличный и очень сообразительный, что я получился таким, о каком он даже мечтать не мог. Что ему очень повезло со мной и что он наконец-то будет признан. Он говорил без остановки, очень много слов, я еле успевал спрашивать уточнения касательно тех слов, которые слышал впервые. Он говорил, что признание — это очень хорошо, и что, скорее всего, я не останусь один, что он вот-вот соберет еще одного, немного по-другому, чем меня, но что всё равно я буду самым знаменитым и прославленным. Я спросил, что такое «знаменитым и прославленным». Он ответил, что это тоже очень хорошо, что очень многие люди только и мечтают о том, как бы стать знаменитыми и прославленными. Я сказал ему, что не могу мечтать, поскольку я не человек, и я не могу видеть сны, отключаясь, тем более — видеть сны наяву. Он ответил мне, что я не совсем прав, что всё не так просто и пока не изучено до конца. Дальше он стал говорить медленнее, его фразы были всё короче и короче. Он сжимал и разжимал кулаки, пока говорил, что свойства моего мыслительного аппарата еще не известны ему целиком и полностью. Потом он встал и сказал, что поскольку я такой неизученный наукой психопат, мне предписано поехать в спецкарцер.

Спецкарцером оказалась его квартира, наполненная разнообразными предметами, сваленными повсюду очень беспорядочно. Он настоятельно рекомендовал мне не трогать ни один из этих предметов, кроме тех, которые он мне будет выдавать специально. И кроме моих дневников и тетради Алисы, которые он разрешил мне взять с собой из лаборатории. Антон спросил меня, зачем мне ее тетрадь. Он уже спрашивал об этом, а я уже отвечал, но он мог забыть, даже я не помню всего, целых шесть часов выпали из памяти, а люди наверное забывают еще чаще, если учесть их странное отношение ко времени.

И я ответил ему снова: что я тоже хочу понять себя и людей, что не только у Антона и его коллег и лаборантов есть такая необходимость. Антон снова засмеялся. Я подумал, что он стал в три раза смешливее обычного, после того, как в лаборатории побывали журналисты. Я сказал ему то, что подумал — и он снова улыбнулся. Он ответил, что я прав, но что на сегодня достаточно разговоров и что он желает мне приятных снов, после чего отключил меня.

Почему он пожелал мне приятных снов, если мы только что говорили о моей неспособности их видеть? Иногда люди говорят странные вещи, говорят неправду, или то, что слабо соотносится с действительностью, и это называется шуткой. Способность генерировать шутки и смеяться над ними тесно связана с чувством юмора. Возможнее всего, у меня нет чувства юмора. Так что… если пожелание приятных снов было шуткой — Антон смешил ею сам себя.

02.02

Сегодня много думала о шарнирных куклах. У Ольги и Сони есть шарнирные куклы, у Сони даже несколько. У меня ни одной — может, стоит захотеть? Это популярное развлечение. Но вот загвоздка: мне кажется, что это развлечение быстро надоест. Вот если бы кукла могла передвигаться самостоятельно, издавать звуки, если бы с ней можно было поговорить, когда очень хочется, но не с кем, если

бы — чего уж! — кукла обладала сознанием, желаниями, чувствами… Вот такое развлечение было бы куда более развлекательным! Я бы сразу решилась — всего-то заработать достаточно денег, и вот оно — настоящее счастье. Я читала, что таких изобретут совсем скоро, не сегодня-завтра. Если уже не изобрели. Хорошо бы эти куклы были в человеческий рост — в таком случае никаких других главных героев больше не потребуется. Не потребуется — ни в жизни, ни во снах.

Темнеет. За окном снова дождь. Сижу, смотрю на него, свет не включаю, записываю это почти вслепую. Так хорошо.

* * *

01.03

Антон включил меня только вечером следующего дня. Он загрузил мне новый словарь, как и обещал. Про сессии я понял сам, заодно узнав, что Алиса — студентка. Про вечеринки я стал уточнять у Антона: связаны ли они с чувством юмора, которого у меня нет. Антон сидел за столом, схватившись за виски, его волосы были всклокочены, он смотрел то в монитор, то на бумаги, неупорядоченно лежащие на столе. Он отвечал на мои вопросы, не поворачивая головы.

— Да, связаны, частично. Люди там знакомятся, отдыхают.

— Отдыхают — то есть отключаются?

— В каком-то смысле. Отключают какую-то часть себя. Ту часть, которая думает о работе и прочих проблемах.

Про любовь я тоже хотел уточнить. «Чувство самоотверженной, сердечной привязанности; склонность, пристрастие к чему-либо».

— Антон, ты любишь свою работу?

Антон повернулся ко мне всем корпусом:

— Что?

— Ты испытываешь склонность, пристрастие к своей работе?

— О. Да, конечно, конечно, — он снова смотрел в монитор. — Нужно заниматься тем, что любишь.

— Любовь — это проблема?

— Когда как. Иногда — очень даже.

— Антон, ты крайне суров и беспощаден?

— Нет. То есть да. То есть суров, но не крайне. Это про жестокость?

— Да.

— Если бы я разобрал тебя или отключил навсегда, это было бы с моей стороны жестоко по отношению к тебе, к себе и к моей работе. Но поскольку я испытываю пристрастие и склонность к своей работе, я не стал разбирать тебя. Даже когда ты притащил мне ту девицу. Возможно, кстати, я неправ. Возможно, стоит быть более жестоким. Но у меня на подходе следующий. Так что я сначала сравню вас, а потом подумаю, которого разбирать и на сколько частей. И разбирать ли вообще.

— Тогда я не понимаю, как любовь может быть жестокой.

— О. Запросто. Я не разобрал тебя и не отключил навсегда, а завтра ты, к примеру, психанёшь и покалечишь лаборанта Сашу. Мое пристрастие к работе и к тебе окажется в данном случае губительным и жестоким. — Антон снова повернулся ко мне всем корпусом. — Ты меня понимаешь?

— Мне кажется, что да. Примерно понимаю. А что ты ненавидишь?

— Ненавижу глупость. — Антон снова смотрел то на монитор, то на бумаги, лежащие на столе.

— Можно что-то любить и ненавидеть одновременно?

— Конечно. Например, свою работу. Какую-то часть работы любишь, какую-то ненавидишь.

— Антон.

— Да?

— А я? Что я люблю?

— По идее, у тебя не должно быть чувств. Но… но… но… К некоторым вещам ты испытываешь сильный интерес, в твоем случае это почти то же самое. Например, интерес к мышлению, к поиску закономерностей…

— Интерес к дневнику Алисы?

— И это тоже. К ее дневнику, к самой Алисе, к людям вообще, к миру, в котором они живут. Припоминаю, что в первый раз ты рассказывал про котов и голубей. Во второй раз ты оказался… хм… значительно более находчивым.