Искатель. 1963. Выпуск №2
Шрифт:
А в лиственничной тайге вокруг тот же шелкопряд, опыленный тем же дендролимусом, не желал погибать. Он выжирал гектар за гектаром. Гибли квадратные километры строевого леса.
В домике на краю заброшенного поселка двое, встречаясь, продолжали спор.
— Но почему же у Штейна успех! — восклицал студент.
— Очевидно, потому, что японский жук менее устойчив к заражению. Это, во-первых. Во-вторых, физиологический цикл у него годовой, а не двухлетний. И, в-третьих, бактерия, с которой работает Штейн, может быть более сильной,
— Простите, однако сильнее, чем септицемия, болезни для шелкопряда нет.
— Я не нашел. Это разные вещи.
— Послушайте! — опешил его помощник.
— Да. Болезни шелкопряда, встречающиеся в Сибири, я изучил. Почти все. Но, может быть, есть еще какие-нибудь…
— Вы сомневаетесь?
— Это святое право ученого. Но из всех известных болезней септицемия самая губительная.
— Может быть, в той глинистой суспензии, которую сыпали с самолета, концентрация бациллы была меньше? — ломал себе голову Плугарь.
— Все то же, но не все так же… — отвечал Талаев.
— Что же делать? — ерошил темные кудри нетерпеливый ассистент.
— Взять чайную ложку, ведро суспензии, подзывать ласковым голосом каждую гусеницу и вливать ей в рот заразу…
— Мрачно шутите, Василий Петрович!
— Это даже и не шутка, — вздохнул Талаев. — Это называется отсутствием метода борьбы. А я пользовался этой шуткой как методом. Можно помереть и от сала, если есть сало с салом и заедать салом! Мы кормим гусениц в садке именно так.
Плугарь растерянно пожал плечами.
— Что же делать? Василий Петрович помолчал.
— Думать, — сказал он. — Создать метод. Безошибочный.
Поражение было полным. Ни одной гусеницы шелкопряда не погибло от септицемии, вызванной дендролимусом. Конечно, если не считать тех, что подохли в садках, когда их обкармливали бациллами.
— Таким образом, бациллюс дендролимус показал себя как возбудитель очень заразительной болезни, — стоя на трибуне перед коллегами, Василий Петрович собрался с силами, чтобы произнести последнюю, заключительную фразу своего выступления. — Однако мора, эпизоотии не было. Отсутствие метода заражения привело производственный опыт к неудаче…
— К провалу! — послышалось из задних рядов.
Талаев под молчание зала уже спускался с кафедры.
Никто не ответил, не стал спорить. А Василий Петрович считал, что дело не в признании неудачи. Для Талаева важно было другое: отделить свой промах как экспериментатора от бесспорного значения открытой им бациллы.
Сотрудники кафедры микробиологии покидали зал заседаний. Негромко переговаривались.
В коридоре Василий Петрович столкнулся с Болдыревым. Талаеву захотелось поговорить с ним, рассказать о том, как он думает продолжить работу. Но Болдырев куда-то, видимо, спешил. Он рассеянно подал руку и мимоходом заметил:
— Вы, Василий Петрович, сделали ловкий тактический
— Это не ловкий ход. В дендролимуса я верю.
— Но ваше поражение, — глядя прямо в глаза Василию Петровичу, сказал Болдырев, — это поражение и ваше и дендролимуса. Вы, как и я, отброшены на исходные позиции. Д'Эрелль прав, забросив свои работы.
— Прав, по-моему, Мечников, предложивший этот метод. Успех Штейна убеждает меня в этом.
— Штейн сделал то же, что и вы. Но добился своего. Вы — нет. Удача изменила вам.
— Если это была удача, я не жалею, что она мне изменила.
— Дендролимус — не то, что нужно, — сказал Болдырев. — Очевидно, нет на шелкопряда погибели.
— Вы потеряли веру.
— В вас — да, — негромко проговорил Болдырев.
Резко повернувшись, Василий Петрович пошел прочь. Быстро спустился с лестницы и, кое-как накинув пальто, вышел на улицу.
Желтыми шарами висели в морозном тумане фонари. Осторожно, то и дело сигналя, двигались машины. Глухо поскрипывал снег.
Квартала два Талаев прошел быстро, пока не почувствовал одышки. Заметил, что застегнул пальто не на ту сторону, поправил. Вздохнул и, заложив руки за спину, не торопясь отправился домой, радуясь в душе, что Анна Михайловна не была на докладе. Она болела.
Постепенно злость на Болдырева прошла. Владимир Осипович не отступник. Не следовало его так строго судить. Он по-прежнему влюблен в кедр. Болдырев прямолинеен и нетерпелив, как герои сказок о прекрасных плененных принцессах. Тот, кто тотчас не может расколдовать его возлюбленную, для него перестает существовать. Чувство завидное, но не для ученого… Да, Болдырев прав, он отброшен на исходные позиции — в лабораторию. Все придется начинать сначала, как будто и не прошло восьми лет.
Круг света от лампы. В кругу кажущаяся ослепительно-белой страница, покрытая вязью строк. Книги раскрытые, отложенные в сторону, книги с закладками и без закладок. Книги — друзья и советчики, которые поддерживают силы, вселяют уверенность, и книги — враги, которые спорят, отрицают то, за что сражаешься.
Крепко сжатый в пальцах карандаш громко хрустнул — сломался.
Василий Петрович торопливо обернулся. Ночное время, право, не для таких эмоций. Конечно, он, полуночничая, снова разбудил жену.
Который раз, которую ночь.
— Чаю хочешь? — спросила Анна Михайловна.
— Спасибо. Не беспокойся.
Жена вышла на кухню.
Василий Петрович выкинул обломки карандаша в корзину и, откинувшись в кресле, стал смотреть в окно.
На морозных рисунках искристо дробился свет луны. Стекла казались голубыми.
Вернулась жена. Поставила на письменный стол стакан с крепким чаем.
— Спасибо, Аннушка.
Она обняла рукой его голову и, улыбнувшись, сказала:
— Что это у тебя за траектории нарисованы?