Искатель. 1968. Выпуск №5
Шрифт:
Мы стараемся учить то, что задают нам новые учителя, как можно лучше. И в мире все идет по-прежнему: день сменяется ночью, а вслед за ночью снова начинается день. И теперь я уже знаю точно: так будет всегда, что бы ни происходило с людьми.
А потом, когда уже прошло какое-то время, мне стало вдруг казаться, что Галактионыч все прекрасно знал — и об Установке Радости и о том, как мы хотели подарить радость сразу всей Земле. Ждал, что же мы сделаем, и ничего нам не подсказывал. Ждал, когда мы сами поймем, что радость нужно дарить людям совсем другими способами. Первым из нас это понял Алеха. За ним поняли, наверное, и все остальные.
Откуда
— И мне кажется точно так же. И знаешь почему?
Тут Алеха запнулся, словно понял, что нечаянно проговорился. Но отступать было бы уже неловко, и он взглянул на меня испытующе.
— Вот почему это мне кажется. Помнишь, я вырезал на двери «Биссектрису»?
Я кивнул.
— Галактионыч хотел потом узнать, кто это сделал, но я так и не сознался.
Алеха помедлил.
— Потом я ему во всем признался. Дня через три. И так, конечно, чтобы никто из наших не слышал. Что же он мне, ты думаешь, сказал? Он сказал: «Я все знаю! И если уж ты вырезал, пускай надпись так и останется. Академия «Биссектриса»! Я тогда просто обалдел. Откуда же он мог знать? А он, наверное, действительно знал о нас все. Возможно, даже то, чего не знаем мы сами. Какие мы были, какие мы есть. А еще то, какими мы станем…
День, когда мы все стали старше, прошел. Мы учились… На уроке географии с новой учительницей слетали в Южную Америку, где попали под такой ливень, по сравнению с которым самый проливной из наших дождей в парке для отдыха показался бы редкими брызгами. Мы играли в футбол, загорали, потому что уже началось лето, и Алеха снова стал что-то такое придумывать — пока даже точно не знаю что. Катя Кадышева сделала первый синтез. Мы все стояли вокруг колбы, в которой громко бурлила какая-то жидкость — сначала она была голубой, а потом стала оранжевой. Катя следила за этим превращением затаив дыхание, а потом, когда реакция кончилась, облегченно вздохнула: все прошло именно так, как надо. У Кати были очень счастливые глаза. А Труба потихонечку перешел от слов к делу — написал начало своего первого фантастического романа: о полете к Южному Кресту. Алеша прочитал начало и очень его одобрил. И я даже стал понемножку забывать о своей Установке Радости, хотя времени прошло совсем мало. Была ли она в действительности, могла ли дарить людям радость? Но о Галактионыче я думал все время.
Через несколько дней у школьных ворот, когда кончилась занятия и мы прощались друг с другом, чтобы разойтись в разные стороны, Андрюша Григорьев вдруг прямо схватился за голову.
— Олух! — простонал он. — Ну какой же я олух! Не сообразить такой элементарной вещи! Какой из меня после этого ученый! Ведь даже если бы Установка…
И он выдал нам вот что. А все действительно было просто, и было удивительно, почему мы не сообразили этого ссамого начала. Мощность нашей Всемирной Установки Радости никак нельзя было бы сделать равномерной — она неминуемо должна была с расстоянием ослабевать, как слабеют звук или свет. И если в момент действия такой сверхмощной Установки стоящие рядом с ней
— Ну какой же я осел! — повторял Андрюша. — Я должен был сообразить это с самого начала.
— Да? — переспросил Алеша Кувшинников. На секунду он задумался. — Да, мы не предусмотрели и этого…
И пошел в свою сторону, помахивая портфелем, а Андрюша почему-то еще долго стоял на месте и смотрел ему вслед, как-то странно пожимая плечами.
А с Академией все было по-прежнему.
Дважды в неделю, по понедельникам и средам, к пяти, когда школа пустела, мы снова приходили в наш класс на заседания.
Теперь я знаю, как к нашей Академии относились взрослые: совершенно случайно услышал разговор двух наших учителей. Один из них назвал Академию любопытным педагогическим экспериментом, но не слишком удачным, потому что Академия наук воспитывает слишком односторонне, в одном научном направлении, а не все же из нас в самом деле станут учеными. Другой ответил, что Академию надо рассматривать гораздо шире, и это совсем не одна наука, может быть даже совсем не наука. Тут они даже немного поспорили, но я так и не узнал, чем кончилось дело, — неловко было слушать чужой разговор, и я побыстрее ушел.
Нас потом спрашивали, будем ли мы продолжать Академию без Галактионыча. И мы ответили, что будем. Толик Сергеев вернулся к своей злополучной теореме. Мне почему-то кажется, что он так и на сумеет ее доказать, но пока он стоит на своем. Он вообще очень упорный. Если что-нибудь придумал, ни за что не отступится. Леночка Голубкова шуршит в эти дни страницами толстых книг и журналов, иногда делает из них какие-то выписки в большую, пухлую тетрадь. Историей она, видно, увлеклась всерьез.
А может, кто-то из нас и раздумал уже стать ученым? Сам я, например, начинаю подумывать о другом. Но в Академию мы приходим все.
Мы собираемся в классе по понедельникам и средам после пяти, каждый занимается своим делом — Алеша Кувшинников, Толик Сергеев…
Андрюша Григорьев, чей портрет все еще висит на «Архимеде» (как-никак единственное открытие «Биссектрисы»), снова что-то считает и ставит какие-то опыты. Три дня назад случилось невероятное. Мы с Алехой шнуровали бутсы, готовясь выйти на футбольное поле, когда в раздевалку вдруг вошел Андрюша Григорьев и тоже стал готовиться к игре. Он играл с нами полтора часа и даже забил гол, но следующим утром опять получил пятерку. А на Академии снова что-то свое считал и собирал какую-то схему…
А я в эти дни открываю свою тетрадь и пишу. И этому меня тоже научил Галактионыч. На каком-то уроке литературы мы говорили о том, какое место в жизни современного человека занимает книга. Галактионыч сказал нам: в XX веке часто гадали, какими станут книги в будущем. Размером с пуговицу, чтобы читать их спомощью особых аппаратов? Или говорящие, записанные на магнитную проволоку, чтобы не читать их, а слушать? А книга, если это, конечно, не справочник или какое-нибудь еще специальное издание, книга осталась прежней. Потому что нет большего удовольствия, чем держать ее в руках именно такой, к какой люди давно привыкли: такого же веса, тою же формата и так же пахнущую типографской краской. (Даже учебники остались точно такими же, как в XX веке, даже классный журнал, который был у Галактионыча.)