Искатель. 1974. Выпуск №4
Шрифт:
Нужно было время, чтоб Сашка понял нелогичность своего поведения и рассказа о происшедшем, этого яркого, живого экспромта. И самому Малинке необходимо было разобраться в рассказанном и сказанном Поповым до импровизации.
— Пионер Георгиевич… — тихо сказал Сашка.
— Что, Попов?
— Не верите вы мне…
— Догадался?
— Я вор. Только доказать этого уже не смогу.
— Рассказывай все сначала. — Инспектор сел и достал папиросы, — Закуришь?
— Не курю.
— Молодец, Лисий хвост.
— Подлец я, инспектор, — сказал Попов.
— Давай разберемся по порядку. Нагородил
— Ты сказал, что убил.
— Из-за меня… Может быть, от моей руки погиб Лазарев. Я бросил в него камень.
— Попал камнем-то? — уточнил Малинка.
— Не знаю. Не видел.
— Почему же «убил»?
— Очень хотел убить.
— Ты видел его мертвым?
— Да, — твердо сказал Сашка.
— Ясно. Почему ты очень хотел смерти Лазарева? — Старший лейтенант подчеркнул это «очень хотел».
— Он выбросил в реку мой алмаз, — с запалом сказал Сашка.
— Твой алмаз…
— Да.
— Откуда он у тебя?
— Я его нашел в реке.
И Сашка рассказал, как это было.
— Знаешь… Не жизнь — детский сад! — Малинка хлопнул ладонями по коленям. — Знают — врать глупо, а врут. Знают — воровать бессмысленно, себе дороже, а крадут. Что с Лазаревым? — без перехода спросил инспектор.
— Драка была у нас…
— Из-за чего?
— Трофим сказал: «Едем сейчас же в поселок — сдать надо алмаз». А я предлагал сбыть.
— Где же это?
— Толком не придумал…
— А он что?
— Он потребовал, чтобы мы тотчас вернулись в поселок и сдали камень.
— Ты отказался.
— Да.
— А дальше?
— Трошка попросил посмотреть камень еще раз. Я дал. А он к реке. И выбросил камень. Я с кулаками на него. Да где мне с ним сладить. Я за камень. Вот и все…
В мокрой насквозь одежде Сашка основательно продрог. У него зуб на зуб не попадал, хотя в тайге было градусов под тридцать и сильно парило.
«Нервное это у него, — подумал Малинка, — но обсушиться все равно нужно. Ночью будет холодно».
— Идем к костру, — сказал инспектор Сашке. — Раздевайся до трусов, а одежду — на колышки. Умеешь?
Попов только головой помотал — у него свело скулы.
— Я помогу. Давай, да поживее. Свалилось же лихо на мою голову, — последние слова Пионер Георгиевич пробормотал себе под нос.
Когда они подошли к костру, у которого сидели парни из экипажа разбившегося вертолета, те, как по команде, встали и отошли далеко в сторону. Там они запалили новый костер и унесли чайник. Сашка глядел на них с тоской. Он почувствовал все увеличивающееся отчуждение между собой и людьми. Попов никогда не размышлял о великой мере душевной близости меж собой и окружающими. Она казалась естественной, как воздух, как солнечный свет. И люди не сторонились, а тянулись к нему за добродушие и веселый нрав. А теперь, когда ему, как никогда, хотелось участия, потому что ощущал себя кругом виноватым, люди сторонились.
Перехватив тоскующий Сашкин взгляд, инспектор сказал:
— А ты решил, тебе медаль за твои подлости дадут? Не жди. — И, глядя, как мается Попов отчужденностью, как
«Красть бессмысленно. Это только кажется, будто ты стянул шпунтик у какого-то «дяди». Нет, ты его из своего сердца вывинтил. Почему? Да очень просто. Ты, вор, знаешь — шпунтик этот «дяде» нужнее собственного пальца, может. Так же как и тебе — иначе не брал бы. А уж коли знаешь, то заранее ожесточаешь сердце свое. Доброту, сочувствие к другому человеку выжимаешь из души, словно воду. Так и все сердце растащить недолго. Останется тогда в нем одна ненависть к людям, тобою же обкраденным. Бояться их станешь. Потому что нет у человека вещи недорогой и ненужной ему. Ну как обиженные возьмут да отымут награбленное? Тогда человек с разворованным самим собой собственным сердцем превращается в свирепого зверя, считает себя вправе решать, кому жить, кого убить. Вот и выходит из него этакий индивидуал фашист.
Ну а нельзя, мол, просто: нельзя — и точка, словно по заповеди… Это не путь к осознанию поступка. Табу, запрет, страх перед наказанием — и только. Собаку так воспитать можно: или сахар, или плетка. А человек и сообразить горазд: наказание, мол, та же расплата. Заплатил — чист, оно и по-новой валяй. И никаких ни сожалений, ни угрызений — квит с убитым, квит со всеми людьми.
У Сашки доброта из сердца не выжата. Не наказание ему страшно, а то, что позволил себе озвереть».
11
За деревьями в густых сумерках ночи ворочалась река. Высокая вода тупо тыкалась в берег, хлюпала, урчала, захлебывалась противным всасывающим звуком, будто живая. Малинка слушал это невнятное бормотание, глядел на трепетную ночь. Звезды проступали на небе, блеклые, дрожащие.
К рассвету сделалось промозгло, холодно.
Прислонившись спиной к дереву, Пионер Георгиевич сидел тихо, точно слившись с окружающей мглой. И река, и ели, и осины, и сама ночь то ли разговаривали сами с собой, то ли прислушивались к себе, и Малинка размышлял о своих личных делах. Были они не очень веселыми.
Он на мгновение представил себе, как теперь на совещании в райотделе при упоминании его имени будут говорить: «Малинка? А, это на участке которого один парень алмаз украл, а потом товарища пришил…» На душе сделалось муторно. Конечно, есть тут его недоработка. Ведь жил с этим Поповым чуть не год бок о бок, как говорится. Видел его на дню не один раз. Куда в поселке денешься? И вот поди ж. Не углядел парня.
Дело даже не в том, что на совещаниях поминать будут. Суть не в том, что задета его безупречная профессиональная честь. Разговор глубже, серьезнее. Он ведь за все в ответе в поселке. Он в ответе и за скандал в семье Нюрки-поварихи и механика гаража Наумова, и за это вот ЧП. Смысл не в оправданиях для себя, что парень всего три месяца в поселке, а до того был бульдозеристом-кочевником. Кочевали-то они не по луне, по его участку. На подобных кочевых точках он не бывал. А наверняка надо бы быть. Там тоже не ангелы обретаются, люди. Люди, зашибающие крепкую деньгу. Да тьфу с деньгами! Там не побалуешься — негде и нечем. И времени свободного почти не остается.