Искатель. 1976. Выпуск №6
Шрифт:
Воспоминания человек может просматривать с любой скоростью, с какой ему вздумается и позволяет время. Захочет - остановит течение мгновений и каждым станет любоваться, будто драгоценностью, его гранями, оттенками и переливами. Время точно замрет, исчезнет в настоящем, а прошлое будет ярче и радостней.
Только бывает так редко. Чаще воспоминания для человека - работа, тяжелый, до кровавого пота труд. Потому что от правильности расчета прошлого, опыта зависит его следующий шаг.
А еще чаще воспоминания кажутся человеку тяжким грузом: нести трудно, бросить
Обманутый и даже обманувшийся человек редко вызывает симпатии. Сочувствуют ему еще реже. А Женька отошел от Ларисы задолго до того времени, когда она подпала под категорию обманутой или обманувшейся - ему все едино. Но то, что Семен Васильевич задел душу, обозвав его «морячком», для Женьки пока являлось чрезвычайно важным. Любой упрек был бы ему нипочем, только не этот.
И еще - играть в орлянку с порогом!
Ведь это только в болтовне можно бросить, как она в клубе ненароком: «Мне все равно - что обратно в Ленинград возвращаться, что на порог!»
Так ведь и пошла!
Пошла!
Правда, сподличав, выбрав послом ни в чем не повинного, по-детски влюбленного в нее Сергуньку Зимогорова.
«Эх, Ларисочка, - подумал между прочим Женька, - была у меня однажды отличная возможность тебе харю набить. И желание имелось… Пожалел. Впрочем, жалеть-то не о чем. Как бы у нее с ним ни сложились личные отношения тогда, прошлой осенью, через месяц он выдал ей весь заряд четкой береговой брани, узнав - сподличала она».
А какое было времечко той осенью!
Тогда ранняя метель обрушилась на лагерь экспедиции нежданно-негаданно. Седые космы, подгоняемые ветром, протянулись средь ярких, желтых и красных листьев. Мокрый снег осел на деревьях и почти весь растаял на земле. Потом дохнул холодный верховик при солнце и голубом небе. А ночью пришел мороз, и из дебрей стали доноситься хряс и хруст сучьев, которые ломались под тяжестью льда.
Охотники поутру потянулись к палатке, где жили Лариса и старик Антип. Курили, сплевывали, молчали. Восемь мужиков, промысловых охотников, боясь потерять сезон, пришли брать расчет. Они и так две недели лишних проторчали у «начальника», а срывать сезон им никак негоже. Не подфартило «начальнику» - что ж, бывает. С кем не случалось? За все время работы ни один из охотников не называл Ларису по имени, не сказал ни разу «она». «Начальник» - и баста. Правда, Женька величал ее «атаманшей». Под улыбки мужиков.
Женька стоял позади всех и даже чуток поодаль. Молчаливое решение промысловики приняли еще вечером, ничего не обсуждая, потому как и обсуждать-то нечего - охотники они, а не по набору. Согласились на уговоры - одно, откайлили положенное по уговору - другое, а промысел - их хлеб, и тут никто им не указчик: ни царь, ни бог и ни герой. И само собой, считали они начальника-атаманшу за бой-девку. Ломила Лариса наравне с мужиками, и однажды хмурый Авраам, стеснявшийся своего имени и поэтому особенно грубый,
– Нашего начальника с виду соплей перешибешь… Взяться не за что, да в работе черту не уступит.
Только почет почетом, уважение - изволь, а без охоты, без промысла они что холощеные.
Из палатки доносились голоса, слов не разобрать: один высокий - Ларисин, и бубнящий - Антипа. Подъема в железяку еще не били, и начальство не торопилось выйти, хоть явно знало о решении рабочих. Наконец полог отдернулся, и Лариса вышла. В ковбойке, в ватной фуфайке, наброшенной на плечи, джинсах, заправленных в сапоги.
– Ты их пойми… - послышался из палатки голос Антипа.
Распадок еще полнился синими сумерками, а верхушки сопок уже полыхали розовым. Лицо Ларисы со смелым разлетом бровей, распаленное спором в палатке, было взволнованным и красивым.
Став фертом, широко расставив ноги, Пичугина вскинула подбородок, чтоб вглядеться в лица мужчин попристальней. Промысловики глядели на начальство твердо и спокойно, не чуя за собой никакой вины.
– Расчет, начальник. Нам пора, - мягко этак сказал Авраам.
В подтверждение своих самых искренних сожалений он даже руками развел: мол, им свое дело не резон оставлять. Она тряхнула головой, и капли воды, запутавшиеся в волосах, видимо, когда она умывалась, смело блеснули.
– Бунт?!
– не спросила, а бросила как обвинение Лариса.
Авраам хохотнул:
– Атаманша… Слышь, Женька, и впрямь атаманша.
– Неделя осталась, мужички. Совсем уж подступились к руде.
– Тут атаманша вроде сникла и по-простецки добавила: - Не губите, а?
– А нам потом ломаться по сугробам к своим участкам? Не пойдет, начальник. Срок отбыли по уговору, урок сделали.
– Лодку не дам!
– вскинулась атаманша.
«Не к месту кричать, - подумал тогда Женька.
– Хоть плачь, атаманша. Плачь хоть перед камнями, хоть перед охотниками. Тут промысловики не уступят, не упустят своего. С ними ошибаться на неделю нельзя. У них уговор что приговор».
– Тю!
– нахмурился Авраам.
– На плотах уйдем.
– Наряды не закрою!
– Тряхнула головой Лариса.
– Все…
– Ты, девка, супротив нас не иди.
– Паскуда, - глухо сказал кто-то.
Не заметил Женька, кто. Да и наплевать ему было. Со всеми собирался.
Мужики стали разбредаться, оглядываясь сбочь да искоса. Женька стоял, глядел на разгневанную Ларису. Больше прежнего она ему нравилась. Он улыбался безотчетно и широко. И не заметил, что остался с ней один на один.
– Ну?
– бросила Лариса с запальчивостью отчаяния, пошла на Женьку и остановилась, едва не упершись грудью в его ватник.
Женька молчал, скосив взгляд на старенькую ковбойку - материал посекся на торчком выперших грудях. Рядно осталось. Белело что-то сквозь него, просвечивало.