Искатель. 1978. Выпуск №4
Шрифт:
— Чего ты раскис, — взорвался Бабенко, — чего ты воду пускаешь?
— Настю жаль, — тихо сказал Николай. — Вот вы верите, про нее разговор: такая-сякая, вагон с телегой, а вот я не верю. Человек она! И будет человеком, могла бы быть. Со мной. Это я вам объяснить не могу… Этого никто не объяснит. А вот знаю, что со мной она такая, какой ни с кем не была, хотя и не признается, ни в жизнь. Гордая, зараза, а вот я чувствую, и все! Вот чувствую! Это уж так бывает, свой человек — кому чужая, мне своя…
Глаза его беспомощно
— Ага, — сжалился Бабенко, — так оно и бывает, кому попом, кому попадьей, а кому и поповой дочкой.
Николай благодарно взглянул на него. Андрей сказал:
— Была она здесь, твоя Настя. За тебя просила…
Щеки Николая смешно сморщились.
— Жаль, — повторил он, — до смерти…
— А мать не жаль?
Он поднялся, сунув кисет в карман, покачал головой:
— Мать — само собой…
И только Стефки все не было. Вначале Андрей выходил к часовым, подолгу околачивался на холоду, в надежде увидеть ее издалека. Раз или два мелькала белая дошка в просветах штакетника…
Он уже решился было зайти сам, да узнал, что их видели со Степаном возле клуба и дальше на дорожке к станции, мирно беседующими… Об этом ему сообщил вездесущий Бабенко, ставший добровольным соглядатаем, — видно, почувствовал, что у лейтенанта на душе. Вначале робко, потом с видом заправского сыщика, сообщал с участливым видом весть за вестью — одна горше другой, стараясь сгладить впечатление, но всякий раз верный правде.
— Вона будто строгая, лицом грустная, а он уж идет рядом, прямо не дышит, осина долгоносая. Чуть за подручку не берет. Мм… Ну, потом взял, позволила, но вроде не по душе ей. Потом, правда, засмеялась чегой-то… Правду сказал Политкин, бабы они все одинаковые, как кошки, ласку им дай!
— Значит, помирились.
— Видать, что так…
А на третий день в обед он пришел к Андрею понурый и, убито вздыхая и отводя глаза, сказал:
— Кажись, вчера помолвка была, что ли. Или загул по известному делу…
У Андрея зашлось внутри. Даже не стал спрашивать, откуда ефрейтору известно насчет помолвки. Тот сам поспешил уточнить:
— Чую, аккордеон наяривает, я сунулся, керосину вроде занять. Ну, они сидят за столиком, он, еще какие-то парубки, мать ее зубы скалит. Видно, рада до смерти…
Это было уж и вовсе непонятно. Значит, Степан все-таки едет. Тупо заныло в душе. Не мог объяснить происшедшего, понять, осмыслить.
— Я его потом встренул, — бубнил Бабенко. — Разговорились. Я спрашиваю: что ж ты, в Польшу поедешь или тута останешься?… «Поеду, — говорит, — потом. По вызову. Сейчас не могу, надо экзамены сдать за второй курс…» Учится он, оказывается, заочник, в каком-то институте во Львове.
Слова Бабенко входили в сердце, точно горячие иглы, потом боль сошла, лишь поднывало слегка. И опять казалось, будто все это — и Стефка, и этот поселок, и его беда — все сон, вот проснется, и все
Не растаяло.
В тот же вечер он встретил ее на улице, близ дома. Проход во двор был как раз посредине, и они неотвратимо сближались, сворачивать было некуда. Ноги тяжелели. Вот она ближе, ближе.
Пот поравнялись, и оба на миг будто замерли. Он сказал, неожиданно для себя рассмеявшись:
— Поздравляю.
У нее дрогнули ресницы. Кажется, она что-то спросила, шевельнув губами.
— Желаю тебе всего хорошего… Счастливого пути!
И пошел дальше, ожидая ее оклика и страшась его…
Не окликнула. А когда обернулся, ее уже не было. По замерзшей дорожке гуляла снежная поземка, заметая след.
Он вскочил с лежанки. Юрин тревожный голос был продолжением тяжелого, путаного сна.
— Я уже поднял всех, вот читайте, быстрей…
В окна вползал рассвет. Юра жег спички, высвечивая обрывок бумаги, исписанный круглым детским почерком. От Стефки?! Будто горячей волной обдало всего.
— Когда получили? Где она?…
— Дом на замке… Возможно, эшелон еще на станции, торопитесь… — Одной рукой Андрей уже натягивал сапоги, другой нашарил ремень с пистолетом. — Отдала в полночь Мурзаеву… на посту… Выбежала будто по нужде. После того шум был в хате…
— Какого черта сразу…
— Мурзаев же не знал, думал — так, любовная записка, прочесть постеснялся, а я вышел проверять…
— Взять запасные диски.
— Взяли… Лахно послал за Довбней.
С Лахно столкнулись в дверях, тот, запыхавшись, доложил: старшина в Ровно со вчерашнего дня, должен вернуться.
— Быстро за мной, бегом!
Он мчался по переулку, напрямик — по снежной целине — к платформе, а в глазах все еще мельтешили строчки, беспомощно призывные, прощальные, будто выстукиваемые его собственным, колотящимся сердцем… «Коханый мой… Больше не увидимся… И не думай про меня плохо, одна я, никто не нужен… А Степан — враг, вин утекае за границу. Вечером я вшистко поняла. В Ровне долгая стоянка, передай Довбне…»
Эшелон тронулся, едва они выскочили на широкую поляну перед насыпью, — словно только и ждал их появления. Медленно, едва заметно поплыл перед глазами; в темных проемах теплушек пестро толпились отъезжающие, голубями вспархивали платочки, им отвечали с перрона. Многоголосый людской гомон, плач, смех, прощальные возгласы…
Андрей лихорадочно всматривался… и вдруг какое-то движение в дверях вагона, кто-то пронзительно вскрикнул, и вслед за тем белый колобок спрыгнул на насыпь и помчался в его сторону. Стефка! Она неслась, точно по воздуху, сливаясь с белизной поля. Он рванулся с места, почему-то вдруг испугавшись за Стефку, но в следующее мгновение испуг исчез и уже ничего не было — ни людей, ни товарняка, ни земли, ни неба, только этот белый комочек, летящий ему навстречу.