Искатель. 1980. Выпуск №2

Фрэнсис Дик

Именно это она поняла и стала работать с нами. Но кто поверил бы Ирине Стекловой, если бы она вдруг заявила, что это единственный и самый быстрый способ помочь другой планете? Ведь истина всегда побеждает в борьбе мнений. Зато у Аиры было гораздо больше шансов сразу убедить в своей правоте. Так я понимал теперь происходящее.

Аира хорошо узнала нас. У нее было много времени для знакомства. Она работала с нами бок о бок; лучше не придумаешь. Наверное, отбросив личину, она оставила знания. У нее был дневник, и я не смог бы при всем желании опубликовать его полностью: сведения казались всеобъемлющими. Ее раздумья о проекте были интересны и даже мне дали много нового.

У

нее была кассета с записью того, что случилось в фитотроне. В ее руках были все ключи к дальнейшим контактам. Что она предпримет сегодня, завтра, послезавтра? Гадать бессмысленно. Я не смог бы предсказать тогда, на «Гондване», что станет с ней и увижу ли я ее вообще когда-нибудь. Думаю, что никому это не удалось бы тоже.

Но намек Энно относительно высокого уровня развития той цивилизации оказался оправданным. Этот современный язычник, все время стремящийся освободить человека от «технического абсолюта» и вернуть его хотя бы частично в лоно природы, неожиданно оказался пророком. Недаром даже дикари, реконструированные его воображением, зачастую обгоняли Колумбов и Магелланов.

Так уж получалось, если прислушаться к нему, что у них-де и память получше, и руки попроворнее. Если не у всех, то у тех из них, кому можно бы присвоить титул «первобытный инженер» или «первобытный землепроходец».

…Сознаю: никакие мои рассуждения не помогут до конца постигнуть Аиру и ей подобных: слишком уж непохожи они на нас (не внешне, разумеется). Она, однако, не удержалась, чтобы не искупаться в озере в тот же день… Рядом с ней вольная гладь нагретой солнцем воды — некогда нужна была вся память многих поколений там, у нее на планете, чтобы хотя бы мысленно воссоздать такой же вот озерный ландшафт.

С другого берега я смотрел, как она плыла, как легла на спину, доплыв до середины, и отдыхала на воде, и от рук ее расходились мягкие волны. Найдется ли человек, который сможет передать это словами?.. Хотя бы в будущем или в прошлом? Странная мысль… Некогда, не так уж давно, легче было найти человека, который был бы на «ты» с природой. Лет эдак сто — сто пятьдесят назад. Ему только осталось бы угадать Аиру, предвосхитить ее визит к нам. Потом взять перо… Почему бы нет? Тогда много фантазировали.

…У меня закружилась голова. Было вокруг так светло и прозрачно. И что-то подсказывала память. Может быть, мне было все же легче, чем этой женщине, купавшейся в озере? Вспоминать ли?..

Береза шумная, юная, на берегу стояла, Береза взглянула в воду, испуганно затрепетала, Бежать бы скорей, бежать бы, косы свои развевая. И не смогла. И заплакала. А почему — не зная. Я подошел к березе, чистой такой и белой, Нож вонзил беспощадно в ее молодое тело, Жадно напился соком — кровью ее живою, Упал и заснул… Береза шумела над головою. Мне снились мои потери, мне снились мои печали, И ветви твои, береза, сочувственно трепетали. С ножом в руке я проснулся — короток сон злодея… Голубее могло быть небо, но быть не могло грустнее.

Из бронзовой эпохи в космическую

Помню, как робел и даже смущался, когда сказали, что Ольмин примет меня. Неловкость моя объяснялась просто: я когда-то хотел стать тем, чем был он, но мне это не удалось, как я ни старался. Дело, выходит, во мне

самом: других причин выдумывать нечего. Я знал, что мы почти ровесники. А вот он достиг…

Правда, у него был институт, но на этот счет я не обманывался: именно ему принадлежат главные результаты. Я довольно хорошо разобрался в сущности его работ. В них было как раз то, что может вместиться в одной незаурядной голове, но никогда не уместится — целиком или по частям — в нескольких. Когда проект зарождался и были рассчитаны первые схемы реакторов, он предложил использовать потоки солнечных корпускул. Они дополняли конус, делали его как бы плотнее. И были тем «подручным» материалом, который вдруг посчастливилось найти. Оставалось придумать способы их фокусировки, чтобы они легли в тело конуса, образовали его стенки и вместе с частицами реакторов и ускорителей стали тем самым волноводом, по которому пошла бы энергия от Солнца к планете.

Из этого возникло целое направление.

Через год схему реактора забраковали: ни одна земная установка не потянула бы такой нагрузки. Ольмин включил в рабочий цикл обратную связь: первые порции солнечной энергии достигали Земли и вливались в поток обменной камеры. Они вызывали усиление нового, второго по счету, импульса. И этот импульс был во много раз мощнее первого: он как бы впитал в себя и земное и солнечное тепло. Конус очерчивался резче. И потому ливень фотонов был от импульса к импульсу щедрее.

Перспектива открывалась безграничная: это напоминало самофокусировку. Но попробовал бы кто-нибудь до Ольмина намекнуть на самофокусировку солнечных лучей в пустоте. Думаю, даже фантазировать на эту тему считалось смешным.

И вот я должен с ним встретиться… Моя жалкая гордость проснулась: теперь-то все эти и многие другие идеи казались простыми. Мне представлялось одно время, что и я смог бы сделать то же самое… Но я был человеком из другого мира, и мне даже не полагалось как будто заниматься этим. Кто я? Журналист. Репортер, как некогда называли себя отдельные представители нашего ремесла. И никакие автоматические запоминающие устройства, термопластические записывающие приборы и авторедакторы, которые пришли на смену авторучке и пишущей машинке, не меняли положения. Когда-то я отрекся от себя. Или, может быть, нашел себя вновь, кто же знает…

А Ольмин как будто угадывал, о чем я думаю. Мы говорили в первый раз около получаса, потом я встречался еще раза два, но эти встречи были короче.

…Никакой позы, ни малейшего намека на нее. Позже я признался себе: на его месте я бы так не смог.

В тот первый день я понял, что это его статья повинна в происшедшем. Это она обезоружила меня много лет назад, когда я начинал заниматься теорией отражения волн от корпускул. Но я не сказал об этом. Словно предчувствовал, что придет время, когда это признание поможет мне.

Он вовсе не производил впечатления бесстрастного рафинированного интеллектуала: с виду человек вполне обычный. Только ответы и реплики строже, и не однажды казалось мне, что он не только со мной, но и еще где-то в другом месте. На берегу. В институте. У реактора. У него иногда появлялось такое выражение на лице, точно он собирался сказать что-то важное. Глаза вдруг засветятся, я умолкну, и он молчит: оказывается, думает о своем. Но эту невнимательность он ловко маскировал. Я тоже умею это делать. Вопрос легко запомнить, даже не поняв смысла, а через минуту вернуться к собеседнику оттуда, из своего далека, и ответить, рассказать… И все же он ни разу не сбился: говорил твердо, негромко, уверенно, как будто действительно был все время со мной здесь, в просторном кабинете с не преломляющими свет невидимыми стеклами.