Искатель. 1982. Выпуск №2
Шрифт:
— А как они жили, когда перешли на частную квартиру?
— Сказать точно не могу, их квартирная хозяйка лучше знает, хотя сердцем чувствую — плохо они жили. Валя к нам когда приходила, не рассказывала ничего. Стеснялась. Боялась, наверное, пенять будем: мол, говорили мы тебе, не выходи замуж, не послушалась, сама виновата. Но видел я: с дочкой забавляется, а у самой вдруг слезы на глазах. И молчит. Молчаливая она у меня. Слова из нее не вытянешь, а уж жаловаться — никогда. Понимала — ее крест, ей его и нести.
Максимов мысленно отметил, что
— Во что была одета Валя в последний раз? — спросил Максимов?
— Тут я ничего сказать не могу. В нарядах никогда не разбирался. Это у моей старухи лучше спросить, по нарядам она у меня мастерица.
— Что же не приехала она сюда вместе с вами?
— Приболела что-то. Волнуется. Беду, говорит, большую чую. С Валюшей нехорошо. Я ее и так и эдак уговариваю — укатила, мол, куда-нибудь со своим муженьком. Она только плачет.
— Придется мне поговорить с вашей супругой, — как можно мягче сказал Максимов.
— Да уж не беспокойтесь вы, — поежился от неловкости Семкин. — Зачем время свое занимать? Я и пришел-то просто так, на всякий случай, старуха приказала. Может, дочка уж дома давно, а вы будете ездить, зря время терять.
— Нет, Иван Платонович, придется нам поехать, дело может оказаться намного серьезней, чем вы думаете.
Мария Федотовна Семкина оказалась Настолько плоха, что Максимов в первый момент пожалел о своем приезде. Она лежала на неразобранной постели и стонала. Вся ее поза, небрежно смятые покрывала и подушки на фоне идеальной чистоты и порядка в доме резко бросались в глаза. Пока нашли ей какое-то успокоительное, прошло не менее часа. Придя в себя, Мария Федотовна недоуменно посмотрела на Максимова.
— Следователь это, Маша, — почти, касаясь губами ее уха, произнес Семкин.
— Нет ее, Валюши-то нашей, нет ее больше на свете, — прошептала она. — Сердцем чувствую — нет.
— Да что ты, Маша, глупости все это, приедет она. Поехала с Костей, наверно, к его родителям в Кострому или к брату в Подмосковье. Поживут, вернутся, — успокаивал Семкин.
— Мария Федотовна, — просительно проговорил Максимов, — не волнуйтесь. Я ведь приехал к вам не потому, что с вашей дочерью случилось плохое. Нет. Порядок у нас такой. Заявление поступило — надо, проверять. Вот и все. У вас лично надо кое-что выяснить. Можете вы со мной разговаривать?
Она кивнула головой.
— В какой одежде была Валентина последний раз?
— Юбка на ней была серого габардина, белая шелковая блузка с короткими рукавами, платок на голове с синими цветочками. Брат ей его на день рождения в прошлом году подарил. Вот и все.
— А коричневое платье у нее имелось?
— Как же. Коричневое вельветовое. Мы с ней вместе покупали.
— Где сейчас это платье?
— Должно быть, там все, у квартирной хозяйки.
“Не стоит, пожалуй, ее больше беспокоить, — решил Максимов. — А вот на квартиру к Валентине ехать надо быстрей”.
Адрес
Мария Федотовна окликнула его у самого порога.
— Вернись-ка, мил человек. Мне жить, может, осталось всего ничего. Послушай, что мать говорит. Если с Валюшей страшное что приключилось, Коську ищите — его рук дело.
Она медленно закрыла глаза. Засопел в углу Семкин.
Взгляд Максимова в это время скользнул по покрытой темным лаком деревянной рамке, висевшей над кроватью. Под стеклом, в пять рядов, лепились фотографии различных размеров.
В двадцатилетнем молодце, на голове которого ловко сидела заломленная набекрень фуражка с околышем, он без труда узнал хозяина квартиры, а в миловидной девушке с тяжелой русой косой Марию Федотовну.
“А вот, наверно, и сама Валентина”, — подумал Максимов, рассматривая изображение босоногой девочки, затем девушки с мечтательным выражением лица.
Дальше были какие-то мужчины и женщины, в одиночку и семьями, видимо родственники. В предпоследнем ряду Максимов заметил фотографию морячка в полной форме со сдвинутой на лоб бескозыркой. Серые глаза смотрели нагловато, с подчеркнутым превосходством над окружающими. Морячок, видимо, цену себе знал и считал ее немалой.
Чтобы разглядеть получше, пришлось склониться над кроватью; в самом низу на белой полоске мелкими буквами было написано: “Дорогой Валюше от любящего Константина”.
— Давно у вас эта фотография? — поинтересовался Максимов.
— Года четыре. Как Константин демобилизовался. Вернулся, фотография эта у Валюши появилась. Сперва она ее все в книге держала, тайком от нас смотрела, а уж когда поженились, вставили в семейную рамку. Как-никак родственник.
— Более поздних фотографий зятя у вас нет?
— Нет. Эта единственная.
— Тогда разрешите я возьму ее у вас?
Иван Платонович осторожно снял рамку, вынул из нее фотографию и передал следователю.
5
В покосившуюся дверь низенького деревянного дома пришлось стучать довольно долго. Из соседних домов, привлеченные шумом, стали выглядывать любопытные. Потеряв терпение, Максимов направился было к соседям, но в это время в доме послышались шаркающие шаги и дверь открылась. Пахнуло затхлым воздухом.
На пороге показалась маленькая седенькая старушка и с недоумением посмотрела на него. Боясь ее напугать, Максимов тут же в дверях вполголоса сообщил, что приехал поговорить насчет квартирантов. Она захлопотала, засуетилась и, пропуская гостя в комнату, все сетовала на пропажу своих жильцов. Максимов слушал ее, не перебивая, и пока не задавал вопросов.
— Видишь ли, сынок, — приговаривала она, усаживая вошедшего, — живу я одна, дети давно разъехались по белу свету. Меня, правда, зовут к себе, но я не еду. Здесь хочу век свой дожить да и лечь рядом с мужем моим покойным. Вот и пускаю квартирантов, чтобы одной не страшно было.