Искатель. 1985. Выпуск №1
Шрифт:
Мы тоже снимаемся с места, идем целый день, потом еще сутки, стоим у каких-то полуразбитых бетонных строений, серых, безликих. Вдруг ночью — тревога. Тягачи снова тащат орудия, за спиной — редкие огни, в небе — шальной луч прожектора, гул самолетов. Далекие-далекие разрывы…
Опять входим в город. Дивизион остается здесь. Мой расчет должен разместиться на постой в старинном одноэтажном сером особняке на перекрестке улиц.
Я подошел к дому, дернул за шнур колокольчика. Дверь открылась. На пороге стояла женщина. Я услышал ее дыхание — глубокое, спокойное, ровное. Она не боялась меня, вот что было поразительно!
Мы
Попросил стакан воды. Выпил, поблагодарил. И вдруг заметил, что в ее глазах что-то мелькнуло… какое-то облачко прошаось по зрачкам. Она медленно протянула руку за стаканом.
Я почувствовал упругость ее пальцев и, как ни загрубели мои руки, уловил колючее тепло чужой ладони. Не так уж трудно мне было представить себя на ее месте, когда вокруг все рушится и нельзя понять, что же будет дальше: может быть, действительно придут дикие скифы, и поставят вокруг свои скифские шатры, и будут жарить мясо и разрушать все, что уцелело, как было когда-то… Вряд ли она прислушивалась к голосам мудрецов, видевших происходившее в ином свете. Она была женщиной, принимала многое на веру, а теперь все рухнуло и надо присматриваться к жизни наново. Так я видел ее тогда.
— Расскажите, что происходит сейчас? — спросила она.
— Гитлеру конец! — сказал я. — Будет новая жизнь.
— Какая долгая страшная война, — сказала она.
— О, вы не видели настоящей войны, фрау! — сказал я. — Вы должны представить себе деревни и города, сожженные дотла, виселицы, детей, умирающих от голода… И все равно это будет только часть правды. Потому что есть еще концлагеря.
— Это страшно! — воскликнула она. — Неужели все… правда?
— Иначе я не был бы здесь.
— Да, да, я понимаю. Вы, русские, всегда были далеко, и война где-то очень далеко… пока я не увидела вас.
— Как вас зовут?
— Хильда.
— Валентин.
Она улыбнулась… Это была улыбка Джоконды. Я сказал ей это.
— Вы мне нравитесь, — сказала она.
Скользнув по мне взглядом, она вдруг вышла в соседнюю комнату, а я подошел к зеркалу. На меня смотрели широко расставленные серые глаза, лицо было небритым, обветренным, брови приподняты. Неровная линия губ, широкий лоб, прямой нос — я всматривался в этого человека и пытался его понять… Вошла она. На ней было теперь темное платье с тяжелыми кружевными сборками, с глубоким вырезом на груди. Шею ее охватывали три нитки вишневых бус. В ней не было ничего от той женщины с близорукими серыми глазами, которая только что предстала передо мной, — ее глаза потемнели от расширившихся зрачков, щеки стали пунцовыми; несколько раз она произнесла мое имя, голос стал резче, рука ее легла на мое плечо.
На книжных полках темного дерева стояли старые книги. Я раскрыл одну из них, прочел вслух:
— «А теперь пора, о даритель сокровищ,
— Если бы все варвары были похожи на тебя, — без улыбки, медленно говорила она, — то история была бы другой и даже Римская империя удержалась бы, устояла, за исключением, может быть, римлянок.
На стене висела картина в массивной раме: женщина облокотилась на желтый, теплый от солнца ствол сосны. Одна рука ее была за спиной, ладонь ее и пальцы, наверное, поглаживали тонкую сухую кору. Платье на ней было с таким вырезом, что матовая кожа светилась на овалах груди, и стоило женщине чуть прогнуться в пояснице, грудь освободилась бы от окаймлявшей ее тонкой узкой полоски лиловых кружев. Из-под короткого кружевного рукава как бы выплывала полная красивая рука с крохотным зонтиком и белыми перчатками.
Верхняя атласная юбка подобрана вокруг бедер и заменяла жакет. Нижняя шелковая юбка была лиловой, пышной, она открывала туфли на высоком каблуке, украшенные неувядающими цветами, и темные чулки. Женщина стояла на темно-зеленом замшелом сосновом корне, v одна туфелька была приподнята вверх. Глаза ее слегка прикрыты, голова откинута назад, волосы темные, прическа высокая, но на шею падали густые локоны, свитые в блестевшие на солнце и казавшиеся воронеными кольца.
— Это моя бабушка, — сказала Хильда.
— Не похожа… — сказал я.
— Мой дедушка был художник, это он рисовал.
— Давно, наверное, это было?
— Семьдесят какой-то год прошлого века.
— А ты родилась… — начал было я, но умолк.
Она, должно быть, не поняла моего незаконченного вопроса.
— Вот, смотри, это я, — продолжала она, — это мы у озера…
Я увидел фото. Несколько девочек, среди них коротко остриженная гимназистка с немного раскосыми большими глазами. Это она… А там что? Я подошел и увидел на другом снимке ее, Хильду, и мальчика. Мальчик был меньше ее, и она держала его за руку. На фото надпись: 1920 год.
— О, это было трудное время! — сказала Хильда и подошла ко мне.
— Я не знаю, как было у нас, — сказал я, — я родился в двадцать четвертом.
— Тебе двадцать?
— Да. Исполнилось.
— Моему младшему брату было бы двадцать девять.
— Было бы?.. Значит?..
— Ты угадал…
— Когда это произошло?
— Недавно, совсем недавно.
— Он был на восточном фронте?
— О, он не хотел воевать на восточном фронте…
— Но ему пришлось?
— Да.
— Я устал, — вдруг сказал я. — Если бы ты знала, Хильда, как я устал от всего!
— Я знаю, — сказала она.
— Откуда ты можешь знать?
— Я знаю тебя…
— А… — Я усмехнулся и поймал себя на мысли, что пытаюсь кокетничать с ней. — Ничего ты не знаешь! — громко добавил я по-русски. — Ничего!
Она покачала головой.
Откуда-то издалека донесся бой часов. Снова тишина. Косой луч солнца упал на стекло. На полу дрогнул солнечный зайчик. В потоке неяркого света запрыгали пылинки. В большое зеркало было хорошо видно дорогу.
Когда я уходил от нее, то увидел в углу прихожей фотопортрет. В правильном, безупречном овале угловатое лицо молодого мужчины с заметным кадыком, выпуклым лбом, спокойными, задумчивыми глазами. Я подошел ближе. Лицо казалось знакомым. Я постоял с минуту, размышляя о том, где же я мог видеть его. За спиной раздался голос Хильды: