Искатель. 1987. Выпуск №1

Лукина Любовь Александровна

— Товарищ лейтенант! — вдруг визгливо закричал он, не вставая с колен и не оборачиваясь. — Здесь нельзя копать! Ни в коем случае!

Кто-то засмеялся, и сержант тоже едва сдержал улыбку: надо же, до рядового бойца не дорос, а голос прямо генеральский.

Девчонка стремительно подалась к нему, будто поманил чем, и вдруг завизжала, прямо-таки

по-бабьи зашлась, уткнувшись взглядом в пялившийся черными глазницами череп. Ухватилась за поднявшегося с колен Дынника, спряталась за него. А он, ровно так и надо, обнимал ее, поглаживал рукой по косе, перекинутой на спину, успокаивал. По виду Дынник был не старый — за тридцать, а неловкостью своей напоминал старика, К нему и относились соответственно, как относится знающая себе цену молодежь к людям, у которых все в прошлом. Старый да еще раненый — как иначе относиться?

— Отставить! — неожиданно для всех закричал Меренков. Подскочил к Дыннику, оттолкнул его от Марыси. — Копать надо, а не разговоры говорить!

Но Дынник оказался не таким послушным.

— Нельзя здесь копать! — закричал он тонким, упрямым голосом. — Это памятник, понимаете?!

— Какой памятник? — Меренков вроде бы даже растерялся перед его настырностью. Оглянулся на темневшую наверху часовню. — Вон где она, а тут чего?

— Археологический памятник, как вы не понимаете. Здесь раскопки надо проводить, а не копать как попало.

— Ты почем знаешь?

— Знаю, я же историк. — Замахал руками, хотел еще что-то сказать и вдруг заплакал. Глаза его будто загорелись под луной, и по темным щекам, взблескивая, покатились слезы.

Кричи он, доказывай, катайся в конвульсиях, ему бы с презрением сунули лопату в руки — «копай, придурок!». А тут все примолкли. И лейтенант, уже тянувшийся к пистолету, опустил руку.

— Это же стерильный слой, как вы не понимаете. Раз в сто лет такое попадается… Русская Помпея! Мечта всех историков… Века прошли, а никто не копал здесь, не трогал…

— С чего ты взял? — растерянно проговорил Меренков.

— Я знаю, вижу. Нельзя здесь копать…

Гаврилов решительно шагнул к Дыннику.

— Копай!

И выругался зло, не глядя на девушку.

— Не буду! — заорал Дынник. — Хоть расстреливайте! Тут предки наши дрались за родину, а вы…

— А мы чего делаем?! — в свою очередь, заорал Гаврилов.

— Родина — это что, по-вашему? Это и сегодняшнее, и вчерашнее, и все-все. Защищая Родину, надо сохранять ее, а не уничтожать, не зорить окончательно. Война кончится, а что останется?! Фашисты вон все наше рушат. А мы… — Он снова всхлипнул, будто всхрапнул.

Бойцы стояли в раскопе с лопатами, слушали перепалку.

Не будь их, Гаврилов, может, и поговорил бы с этим ненормальным. А то получается, что Дынник не его с лейтенантом убеждает не копать, а всех разом. А это на войне все равно что вражеская агитация. За такое — расстрел на месте, и будет по закону. И ошалевшего лейтенанта надо было вывести из шока. Девок никогда не видал, что ли, что так онемел?

— Ты мне эти разговорчики брось, а то не посмотрю, —

с угрозой сказал сержант. — Нашел время!.. Прикажешь не окапываться, что ли? Немцы появятся, они нам покажут, если не окопаемся. Живые кости надо жалеть, живые…

— Да нету костей-то, все уж выкопали, — сказал Митин.

— Вот видишь? — обрадовался сержант. — Чего теперь-то? — И догадался, как успокоить всех: — Мы их снова похороним, этих… защитников. Если живы будем.

Дынник и сам только теперь разглядел: верхний нетронутый слой уже снят и дальше, с полуметровой глубины, шел чистый грунт без останков.

— Что толку? Все уж переворошили, — спокойнее, примирительнее заговорил он. — Для истории важны планомерные раскопки, все зарисовывать надо, что как лежит…

— Вот приедешь сюда после войны и зарисовывай, — сказал Гаврилов. И повторил понравившееся: — А пока живые кости пожалеть надо.

— Пускай идет ячейку рыть, — выговорил опомнившийся наконец лейтенант.

— Я тут буду, — пробурчал Дынник. Гаврилов незлобиво подтолкнул его.

— Иди, иди, если что будет, позовем.

— Правда, позовете?..

— Чего встали? — не отвечая на вопрос, крикнул бойцам: — Ночь недолга, успеть надо. Еще ведь ячейки копать. — И повернулся к Дыннику: — Пошли, покажу место.

Луна выкатилась совсем уже высоко, светила так ярко, что хоть читай. Поминутно оглядываясь, тяжело ступая по серебристо стелющейся под ноги траве, Дынник пошел следом за сержантом. Марыся постояла минуту и, ни слова не говоря, тоже пошла. И лейтенант как привязанный пошел следом.

— Везет же некоторым! — то ли насмешливо, то ли восхищенно сказал Бандура. И с хрустом вонзил лопату. — Эх, жисть-жестянка!

Никто не отозвался ни охом, ни вздохом — не поняли.

Летние ночи коротки. Как-то вдруг замутнела даль, и луна со своим пронзительным светом стала уж не госпожой в этом пространстве, а чужестранкой, которой нет дела до земли.

Меренков, все время маячивший между танковым окопом и ячейками пехотинцев, теперь побежал к танку, и скоро изнежившуюся тишину разбудил рев мотора. Черная громадина вынырнула из серой мути, подминая кусты, вползла на высоту, развернулась и с ходу ловко скользнула в окоп. Дернулась там раз—другой, зашевелила коротким клювом пушки, словно птица, устраивавшаяся в гнезде. Из танка выскочил лейтенант, стремительно выскочил, будто его вытолкнули оттуда, встал во весь рост на башне.

— Торопись! — крикнул бойцам, разравнивавшим бруствер. — Засветло надо замаскироваться!

Марыся стояла неподалеку, глядела во все глаза. Она еще никогда не видала танков и теперь недоумевала, как это Красная Армия отступает, когда у нее такие большие железные машины?!

Бойцы засуетились, принялись укладывать на бруствер куски дерна. Они носили их, ухватив за траву. Трава была длинная, дернины покачивались у них в руках, и Марысе чудилось во всем этом что-то ужасное.

— Эй, сачок, хватит придуриваться! — крикнул танкист Гридин.

Дынник, снова стоявший на коленях перед грудой костей, даже не обернулся.