Искатель. 2009. Выпуск №11
Шрифт:
— Жизнь есть жизнь, мой мальчик, — сказал писатель, ощущая в груди смертельную пустоту и усталость. — Она слишком сильна, чтоб подчиниться книге.
— Но я пропаду без Амаранты. Я вновь подслушиваю, как она занимается любовью с Гастоном и вопит, будто кошка. По ночам я терзаю зубами ее сорочку, а от воспоминаний у меня останавливается сердце.
— Возвращение Гастона, возможно, ничего не изменит, — осторожно сказал писатель, прикидывая, как может измениться придуманный им сюжет. — Если у вас родится ребенок…
— Нет, нет! — испугался Аурелиано. —
— Ты запутался в своих желаниях, мальчик. — У Габриэля от волнения заболело сердце. — Я не могу изменить ход жизни. Она сильнее нас.
— Дай мне совет, отец, — попросил Аурелиано. — Ничего не делай, только скажи: как мне быть дальше?
— Не знаю, — тихо произнес писатель. — Советы еще никого не сделали счастливей, Аурелиано. Я уже никому из вас ничем не смогу помочь, сынок. Запомни это и передай другим. Вы вышли за пределы сюжета, и я вам больше не… отец. В настоящей жизни мне ничто не подвластно.
Он осторожно опустил трубку и пошел к домашней аптечке, чтобы выпить успокоительное.
— Ты что-то бледный… — заметила за ужином жена.
Габриэль отсутствующе кивнул. Жена еще что-то сказала.
Занятый своими невеселыми мыслями, он снова кивнул, однако невпопад.
— Ты вовсе не слышишь, что тебе говорят, — упрекнула жена. — Полчаса назад в сад забралась какая-то женщина. Мулатка. Она заглядывала в окна и напугала нашего мальчика.
— Надо было позвать меня. — Он пожал плечами и стал задумчиво чистить банан.
— Мальчик закричал — и она убежала, — объяснила жена.
— Тогда и говорить не о чем.
Габриэлю хотелось одного: чтобы скорее кончился этот душный вечер, обещающий грозу, чтобы ночь уложила домашних в постели и он наконец мог побыть один.
Надо обдумать все, взвесить. Радовало, что особого шума открытие Макондо не вызвало. Нескольких репортеров, конечно, пришлось отвадить, но известие о чуде не стало сенсацией. Почему — трудно судить. По-видимому, прав профессор: мы теряем так много, мы столь равнодушны, что находка крошечного городка, пусть рожденного небывало, фантастично — в дыму и пламени взрыва человеческого воображения, никого особенно не взволновала. Может быть и другое объяснение: люди понимают, как трудно и больно ему, своим молчанием и деликатностью они как бы говорят: это твое личное дело, Габриэль, думай сам…
Он вышел в сад и бродил там, пока в доме не погасли огни. Теплый неторопливый дождь вполне соответствовал его настроению. Дождь намочил волосы, прилепил к телу рубашку. Отсырели даже сигареты, и Габриэль вернулся в дом, чтобы закурить. Дверь в холл он оставил открытой. Постоит потом на пороге, послушает шепот дождя, который успокаивает лучше всяких лекарств.
Что-то зашуршало за его спиной, шевельнулся воздух. Габриэль обернулся.
В проеме двери стояла молодая женщина в цветастом шелковом платье. Она, видно, тоже долго бродила под дождем: черные волосы влажно блестели, платье,
«Они решили, что телефон не заменит живого общения, и послали к Отцу эту босую красавицу», — с горькой самоиронией подумал писатель.
— Это ты вечером заглядывала в окна? — спросил он, осененный внезапной догадкой.
— Прости, — сказала женщина, и голос ее был обещанием рая. — Я не хотела напугать твоего мальчика. Я искала тебя.
Она переступила с ноги на ногу, и темные острия груди, проглядывающие сквозь мокрый шелк, грозно колыхнулись.
— Тебя послали… — начал было Габриэль, но непрошеная гостья, презрительно фыркнув, перебила его речь:
— Хотела бы я увидеть того безумца, который взялся бы командовать мной! Пусть спросит кости моей бабушки, чем это кончается.
— Эрендира! Простодушная Эрендира! — воскликнул писатель. Он шагнул навстречу женщине, прижал к себе, будто дочь, которую много лет не видел. Эрендира осыпала его поцелуями, и в какой-то миг Габриэль вдруг понял, что в них нет и намека на дочерние чувства. Страсть и только страсть была в этих жадных и искусных прикосновениях губ. Он неловко освободился от объятий, отступил в недоумении.
— Сумочка… — сказал он, указывая глазами. — Упала…
Из сумочки выпали какие-то бумаги, газетные и журнальные вырезки. Эрендира наклонилась, чтобы поднять их, но от резкого движения бумаги разлетелись в разные стороны. Габриэль увидел, что это его многочисленные фотопортреты и интервью, свежие и многолетней давности, даже пожелтевшие.
— Зачем это? — удивился он.
Эрендира вздрогнула, будто от удара, подняла взгляд.
— Была когда-то простодушной, — мрачно сказал она. Глаза женщины сверкнули. — Смешно получается…
Она задумалась над чем-то своим, бессильно присела на пол, но глаза ее по-охотничьи ловили малейшее движение Габриэля.
— Нелепица получается, — упрямо и одновременно вопросительно повторила Эрендира. — Я должна тебя ненавидеть: ты дал мне мерзкую судьбу и определил цену в двадцать сентаво. Когда-то все проститутки мира в сравнении со мной были святыми… Я победила — ушла, захватив с собой бабушкино золото… И вот, вместо того чтобы ненавидеть тебя всей душой и всем своим золотом, я сгораю на костре бессмысленной любви…
— Что с тобой было потом? — спросил Габриэль. Его сердце будто стегали крапивой.
— Ты-то должен знать. — Эрендира пожала плечами. — Мы бросились бежать, когда Улисс проткнул эту мерзавку в пятый раз. Но он был слаб, Улисс. Его настигли на берегу моря. Через полгода он скончался в тюрьме… А я ушла… Через четыре года я вернулась в Макондо и распорола там бабушкин жилет с золотыми слитками… Остальные годы я жила как трава… Я поздно узнала о тебе. После этого все и началось… — Эрендира устало показала на вырезки. — В этом чувстве не больше смысла, чем в моей нелепой судьбе.