Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков
Шрифт:
— Невелика заслуга писать так, как тебе свойственно.
— Скромничаете? А я вам вот что скажу. Если в один прекрасный день мадемуазель Французская Проза перестанет манерничать и заговорит языком ясным, сильным и точным, так этим она будет обязана главным образом вам. Хотите доказательств? Вот вам первое: Мольер. Он тоже испытал на себе благотворное влияние стиля Паскаля.
— Полно! — отмахивается Паскаль. — Вы слишком много внимания уделяете моим «Письмам» и совершенно не интересуетесь теми, что адресованы вам лично.
Мольер неприязненно
Паскаль пристально глядит в огонь. Как знать! В этом удивительнейшем из миров всегда можно рассчитывать на счастливый случай.
— Вы думаете? — Мольер нерешительно берет письмо. — Попытать разве счастья…
Он вскрывает пакет, достает из него плотную, вдвое сложенную бумагу…
— Что это? — побелевшими губами шепчет он. — Господин Паскаль, взгляните вы. Своим глазам я уже не верю…
— «Разрешаю вам играть „Тартюфа“. Людовик», — вслух читает тот.
Мольер сидит как громом пораженный. По щекам его текут слезы.
— Пять лет… Пять лет! — прерывисто шепчет он. — О благодарю, благодарю вас!
— Третья, — как бы про себя отмечает Паскаль. Мольер перестает всхлипывать и смотрит на него мокрыми непонимающими глазами. Что, собственно, третья?
— Третья благодарность, которую я нынче слышу от господина Мольера. Только вот за что?
Господи! Он еще спрашивает! Мольер прижимает к губам судорожно сплетенные пальцы. Да разве не в «Письмах» дело? Не они ли восстановили общественное мнение против гнусной снисходительной морали? Не они ли вынудили церковные власти пойти на уступки, а иезуитов — поджать хвосты? Да кабы не «Письма», не видать бы «Тартюфу» сцены как своих ушей!
— Это называется начать за упокой и кончить за здравие, — говорит Паскаль с добродушной насмешкой. — Сначала вы заявляете, что нам невозможно понять друг друга, потом — что без «Писем» не видать бы «Тартюфу» сцены… Выходит, какая-то точка соприкосновения у нас с вами все-таки есть?
— Выходит, есть, — счастливо улыбается Мольер. — Однако точки в математике принято обозначать. Как обозначить эту?
— Я полагаю так: Мораль Честных Людей.
— Браво! Определение, достойное Паскаля. Если позволите, я запишу его, чтобы не забыть утром, когда проснусь.
Он подходит к бюро, выхватывает гусиное перо из деревянной подставки…
Но далее уже не следует ничего. Только крыша — черепичная чешуя, заменяющая Асмодею театральный занавес.
ФИНИТА ЛА КОМЕДИА! [73]
— Могли бы и не спешить напоследок, — ворчит Фило.
— Что делать, мсье! Се ту… Это все. Как говорится, финита ла комедиа. Итак, я жду!
— Что значит жду? — вытаращивается Мате. — Позвольте узнать, чего именно?
73
Финита
— Отзывов, мсье. Чего еще может ждать постановщик пьесы, который к тому же ее автор?
— Ммм… Если вас интересует мое мнение, — тоном знатока мямлит Фило, — то в целом спектакль неплохой. Не считая, конечно, злосчастной страсти драматурга и режиссера к неожиданным сюжетным поворотам и к еще более неожиданным концовкам. Следует также указать на неудачное освещение в последней картине. Да и костюмы иной раз могли быть получше. Взять, например, халат Мольера. Вы его сделали блекло-малиновым. На мой взгляд, фиолетовый или темно-синий больше соответствуют настроению сцены. Ночь, знаете ли, сонные видения…
— Хватит дурака валять, — перебивает Мате. — Отличный спектакль, Асмодей. И большущее вам за него спасибо!
— Правильно! — весьма непоследовательно, зато с большим подъемом рявкает Фило. — И забудьте, пожалуйста, все, что я тут наговорил. Просто так уж полагается. Ни один уважающий себя театральный критик никогда не скажет, что спектакль ему понравился, без непременного процента оговорок. И все-таки…
— Что? — истерически взвизгивает бес, хватаясь за сердце. — Что-нибудь вправду не так?
Вид у него такой несчастный, что Фило чувствует себя последним негодяем.
— Да нет же, ничего страшного, — уверяет он. — Сущая мелочь. Вы забыли дать вашему спектаклю название. Но ведь это легко исправить!
Асмодей, однако, относится к вопросу не столь легкомысленно. В искусстве, говорит он, вообще мелочей не бывает. А уж название — и вовсе дело нешуточное. Прежде всего от названия зависит, захотят или не захотят зрители пойти на спектакль. И потом, в нем непременно должно быть что-то от существа пьесы. По крайней мере какое-то указание на тему.
— Но разве тему вашей пьесы определить так уж трудно? — утешает Мате. — Три яркие звезды на небосклоне семнадцатого века: Паскаль, Ферма, Мольер. Вот вам три опорные точки сюжета. А по трем точкам не так уж трудно построить треугольник. Тем более что в пьесе говорится о великом арифметическом треугольнике Паскаля…
— Эврика! — торжествующе перебивает Фило. — Великий треугольник! Чем не заглавие?
Асмодей вздрагивает — будто током его ударило!
— Как? Как вы сказали, мсье? Великий треугольник? Се жениаль… Это гениально! Милль реконнессанс… Тысяча благодарностей!
— Вечная история, — грустно философствует Мате. — Один подводит к открытию, другой его делает, стяжая славу и признательность.
— Нет, нет, мсье! На сей раз все не так. Из тысячи моих благодарностей пятьсот… нет, даже шестьсот принадлежат вам. А теперь — о ревуар. До свиданья, мсье.
Филоматики уныло переглядываются. Им и в голову не приходило, что Асмодей может их покинуть. Они так к нему привязались! Но бес только плечами пожимает. Ничего не поделаешь. Се ля ви! Такова жизнь.