Искорка надежды
Шрифт:
— «Славный» парень, — заметил я.
— Так вот, однажды я прочел в газете, что умер его брат. И я пошел к этому врачу домой выразить свое соболезнование.
— После того как он к вам относился?
— Людям моей профессии месть противопоказана, — сказал Рэб.
Я рассмеялся.
— И вот я прихожу к нему домой. Он видит меня, и я чувствую, что он очень расстроен. Я приношу ему соболезнования, а он, сердито глядя на меня, отвечает: «Я вам завидую». — «Почему вы мне завидуете?» — спрашиваю я. «Потому, что, когда вытеряете любимого человека,
Лицо Рэба сморщилось, словно от боли.
— Это страшное самообвинение, — едва слышно проговорил он.
— Хуже безответной молитвы?
— О да. Намного утешительней считать, что Бог выслушал тебя и ответил «Нет», чем думать, что тебя и выслушать-то некому.
Ему должно было вот-вот исполниться тридцать — наркоману, преступнику, человеку, лгавшему Богу. У него была жена. Но это его не останавливало. У него была дочь. Но и это его не останавливало. Денег у него больше не было. Приличной одежды тоже. Патлатые волосы торчали во все стороны. Но все это его больше не трогало.
Однажды субботним вечером Генри безумно захотелось накуриться, и он, взяв с собой двух приятелей, покатил в Куинс, в район «Джамайки», где жили те, у кого, насколько он знал, были и деньги, и «дурь», — торговцы наркотиками, прежние его боссы.
Он постучал в дверь. Ему открыли.
Генри вытащил пистолет.
— Ты что? — изумились они.
— Знакомая штука, а? — сказал Генри.
У этого пистолета не было даже курка. Но по счастью, боссы об этом не знали. «Пошли!» — взмахнув пистолетом, рявкнул Генри; и они отдали ему и деньги, и драгоценности, и наркотики.
Возвращаясь с приятелями домой, Генри отдал им и деньги, и драгоценности, — себе он оставил только «дурь». Его тело только ее одну и жаждало. Только о ней и были все его помыслы.
Позднее, ночью, после того как он накурился, нанюхался и к тому же напился, его одолела паранойя. Он вдруг осознал, какую идиотскую ошибку он совершил. Его жертвы прекрасно знали, кто он такой и где он живет. И они, конечно, ему отомстят.
И тогда Генри схватил дробовик, выбежал на улицу и спрятался за помойными баками. Жена, ничего не понимая, с ужасом наблюдала за ним.
— Что случилось? — плача, спросила она.
— Иди в дом и погаси свет! — крикнул ей Генри.
Он увидел, как в дверях появилась дочь.
— Немедля в дом! — заорал он.
Он сидел за баками и ждал. Его пробирала дрожь. У него было ощущение, что от бед ему больше не уйти, что в эту ночь ему придется расплатиться за все. Вот-вот появится машина, и его прошьет автоматная очередь.
И тогда он в последний раз обратился к Богу.
— Иисус, ты спасешь меня? — зашептал он. — Если я пообещаю служить тебе, ты сегодня спасешь меня?
Он задыхался. Он плакал. Если после всех его преступлений ему еще было
— Иисус, услышь меня! Пожалуйста…
Он был трудным ребенком.
Подростком-преступником.
Взрослым преступником.
Но может, его еще можно было спасти?
Август
В этой жизни я приемлю единственного тирана — голос совести.
Лето промелькнуло незаметно. В газетах — почти все заголовки либо о войне в Ираке, либо о «сражении» в Алабаме — устанавливать табличку с Десятью заповедями перед зданием суда или нет. Я не только посещал Рэба, но и звонил ему между визитами. Тон голоса у него всегда был приподнятый.
«Говорит Детройт?» — спрашивал он обычно. Или: «Скорая помощь раввина Льюиса. Чем могу быть полезен?»
И мне становилось стыдно за то, как порой яотвечал тем, кто мне звонил, — торопливым «привет», да еще таким тоном, будто и этоя выдавливал из себя через силу. За все время своего знакомства с Рэбом я не помню, чтобы он хоть раз сказал мне: «Можно я тебе перезвоню попозже?» Я им просто восхищался: человек, к которому имело доступ столько людей, умудрялся находить время для каждого.
Когда я приехал к Рэбу в конце августа, дверь мне открыла его жена Сара, умная, добрая женщина, прожившая с ним лет шестьдесят, не меньше. Она же провела меня к нему кабинет. Рэб уже сидел там, и, несмотря на летнюю жару, на нем была рубашка с длинными рукавами. Пушок его седых волос был аккуратно расчесан. На этот раз он почему-то не встал поздороваться, а лишь протянул ко мне руки, чтобы обнять меня.
— Вы здоровы? — спросил я.
Рэб взмахнул руками.
— Скажем так: сегодня я не так здоров, как вчера, но-о-о-о… Мне сегодня лучше, чем будет з-а-а-автра…
— Ох, уж это пение, — сказал я.
— А! — рассмеялся он. — Кто песню запоет, а кто ему и подпоет…
Я сел в кресло.
На письменном столе лежала развернутая газета. Рэб старался следить за новостями. Когда я спросил его, сколько времени, по его мнению, продлится война в Ираке, он пожал плечами.
— На вашем веку было немало войн, — сказал я.
— Да, было.
— В них есть хоть какой-то смысл?
— Нет.
Теперешние войны у нас обоих вызывали особую тревогу. Взрывы самоубийц. Спрятанная под одеждой взрывчатка.
— Все это не похоже на прежние войны, — сказал я, — когда танки одной воюющей стороны шли навстречу танкам другой.
— Но, знаешь, Митч, — заметил Рэб, — даже в этот новый век ужасов люди продолжают проявлять человеческую доброту. Я до сих пор не могу забыть, что однажды увидел, когда поехал навестить свою дочь в Израиле. Я сидел на балконе. Вдруг раздался взрыв. Я повернулся и увидел, что возле ближайших магазинчиков поднимается столб дыма. Это были… эти ужасные… Как их называют…